Наблюдатель

Когда Дженни и Брайан ушли спать, я отправился гулять по побережью, озаряемому диском луны – такой полной и яркой, что, казалось, иссиня-черное ночное небо все омыто ее вязким молочно-белым светом. В подлеске стрекотали сверчки, а где-то внизу волны прилива в такт разбивались о береговую линию. Все вокруг будто бы подчинялось тщательно прописанному и отрепетированному сценарию. Впервые за несколько недель Вселенная снова была ко мне благосклонна.

Дойдя до поворота, я увидел их – неясные силуэты и огоньки сигарет, двигающиеся в первобытной пляске вокруг костра. Металлический грохот музыки и ее тело, все во власти ритма, будто качающееся на волнах – прилив, отлив… в танце с кем-то другим.

Мы вдвоем танцуем в квартире на Шарлотт-стрит. Астрид выходит из ванной, и струйки воды стекают с нее на деревянные половицы; она проходит на кухню. Она абсолютно голая, и волосы, словно змеи Медузы Горгоны, свились у нее на груди – но пропустить этот танец она не могла, ведь я поставил концертную запись Suzanne Нины Симон. И разве мог я на нее злиться, когда черты ее преображенного восторгом лица контрапунктом отзывались на мелодию от этой, в общем-то, довольно меланхоличной песни? Она взяла мои ладони в свои, и теперь мы танцевали вдвоем, босиком; Астрид тесно прижималась ко мне, и на моей одежде отпечатался ее влажный силуэт.

Внезапно Нину Симон сменил Григорис Бификоцис, и воздух стал слишком соленым, словно вызов, попытка подчинить себе волю. Астрид на балконе, в тени фиговых деревьев. Астрид в лучах софитов у Джереми. Свет, свет, сколько света! Голова кругом. Слишком много света. Вода буквально наэлектризована.

Волна тошнотворной слабости, я падаю вперед, на колени, и меня выворачивает под оглушительный стрекот сверчков.

* * *

Утром во вторник, после завтрака, Кларисса пришла ко мне в сарай. Лия уже скрылась в своей комнате, с головой уйдя в работу, Том уехал в город. Она постучала – обученная этому с тех самых пор, когда ей, ковыляющей по нашей первой квартире в Хайбери, открылась сила собственных конечностей.

– Привет, пап, – пропела она, показываясь в дверях с нехарактерным для нее неловким видом.

Я жестом пригласил ее войти и, когда она села на ящик у моего стола, ощутил всю нелепость ситуации: я за столом, она – перед ним, как будто у нас собеседование по работе или вызов «на ковер» к директору.

Она убрала волосы с лица и вздохнула.

– Чаю хочешь? – предложил я наконец, неловко поерзав в кресле.

– Да, пожалуйста, – ответила она, и я поднялся, радуясь возможности чем-то себя занять и поводу отвернуться, избегая ее тревожного взгляда. Шипение чайника несколько разрядило гнетущую тишину, и дочь наконец заговорила – хотя я по-прежнему стоял к ней спиной.

– Пап, я не знаю, как тебе это сказать, – и, честно говоря, не хочу ничего говорить, потому что на самом деле не вполне понимаю, что происходит…

Было что-то неестественное в ее голосе, какая-то фальшивая нота, которую можно было уловить, только если хорошо ее знаешь; в конце концов, она унаследовала-таки актерский талант своей матери.

– Продолжай, – сказал я, гадая про себя, к чему она клонит.

Кларисса несколько драматично вздохнула и сложила руки на груди.

– Пап, ты хоть немного обеспокоен поведением Анны? – спросила она.

– Анны? – пораженно воскликнул я. – С чего бы вдруг мне за нее беспокоиться?

Она одарила меня тем же взглядом, полным вымученного сочувствия, что накануне Дженни, и я невольно задался вопросом, не научилась ли Кларисса этому у нее, в детстве.

– Пап, она почти здесь не бывает.

Я изо всех сил попытался вспомнить, когда в последний раз видел свою жену. В пятницу? В голове у меня зашевелились обрывки воспоминаний о пятничном утре, кофе в саду и беседе про аэропорт. Да, точно: пятница.

– И правда, – ответил я. – Не бывает.

Кларисса встала, чтобы выключить истошно свистящий чайник.

– И это тебя совершенно не волнует?

– Да не особо, – признался я. – А должно? – гораздо больше меня смущал внезапный интерес Клариссы к судьбе мачехи. – Чай, не подросток.

Она поставила на стол чайник и две чашки и снова села напротив, изящно сложив свои тоненькие руки на коленях.

– Пап, – снова заговорила она. Как меня бесило это ее обращение – как попытка постоянно подчеркнуть нашу глубокую связь.

– Дочь, – отозвался я с некоторой почти нежной иронией.

– Слушай, я… ну, я… Нет, правда, не стоило мне об этом говорить… – вот теперь был точно перебор.

– Продолжай, – великодушно разрешил я.

Она с секунду помолчала, глядя прямо мне в глаза. Моя дочь определенно превратилась в весьма привлекательную женщину – большие синие глаза, тонкий, будто нарисованный, нос. Она еще немного помешкала, наконец положила локти на стол – как будто сидела за столом переговоров, готовясь заключить сделку.

– Когда мы с Анной были в Марселе, ну… она была не одна.

Кларисса сделала паузу – как политик, отвечающий на щекотливый вопрос.

Ледяная волна неприкрытой реальности.

– Что, прости?

Тут она закусила губу – боже, да по ней просто плакал «Оскар».

– Я… думаю… – она храбро улыбнулась мне. – Нет, ничего, ничего страшного. Это не мое дело.