Наблюдатель

– Знаете, я ведь привез с собой френч-пресс и кофе в зернах хорошего сорта. Завтра, после операции, я угощу вас хорошим кофе.

– Заметано.

Он не ответил на ее вопрос, и теперь Каро чувствовала себя неловко из-за того, что задала его. Ведь, действительно это не ее дело.

Но он все же заговорил, выдержав небольшую паузу:

– Я стал христианином, потому что христианство является выражением веры моей культуры в нечто большее, чем земная жизнь, и имеет готовые ритуалы для воплощения этой веры. Если бы я родился в Индии, то стал бы индусом, в Конго – вероятно, выбрал бы кимбангизм[15]. Мне нужна была система взглядов как точка опоры. А оставил я христианство, потому что обнаружил, что, как и у большинства других религий, со временем основная вера в нечто большее обросла корой произвольных правил и ограничений, отсекающей всех, кто им не следует. Если после установки импланта я выясню, что идеи Джорджа Вейгерта о Вселенной верны, то они станут более прочной и истинной основой для понимания мною невидимого нечто, чем та, которую может предложить традиционная наука.

– Но как же вы поймете, что наблюдаемое вами после установки импланта – истина, а не всего лишь сложная, детализированная, очень правдоподобная иллюзия?

– Не возьмусь даже предполагать до тех пор, пока не испытаю на практике. Но знаете, Каро, я сознаюсь вам кое в чем. Я рассказал Уоткинсу и Джулиану о том, что мне случалось баловаться марихуаной, а вот о том, что я пробовал почти все остальное, что только есть на свете – грибы, кокаин, ЛСД, экзотические африканские вещества, – умолчал. Люди, с которыми я сталкивался, были убеждены, что видели реальное, но я всегда мог сказать, что это не так, даже о том, что испытывал сам. Если бы Джулиан и Уоткинс знали об этом, то, возможно, не рискнули бы нанять меня – вдруг у меня во время операции возникнут видения, основанные на том опыте.

– А такое может быть?

– Нет.

– Вы всегда так уверены в себе?

– Не всегда. Но насчет этого, да.

Она кивнула, не зная, что сказать. Тревор не походил ни на кого из людей, с которыми ей случалось иметь дело прежде; определенно, ни на кого из знакомых хирургов. Если кому-нибудь из них случалось попробовать «препараты», утратить уверенность в себе или, скажем, испытать религиозные колебания, это тщательно скрывалось от коллег. Цель нейрохирурга состояла в том, чтобы всегда держать все под контролем. Я ведь тоже стремлюсь к этому, молча призналась себе Каро.

Прежде чем она нашлась с ответом на последнее замечание Тревора, на стул напротив нее изящно опустился Джулиан. У него был усталый вид.

– Доброе утро, хирурги. Мне только что позвонил Эйден. Он чувствует себя значительно лучше, чем накануне. Уже через несколько дней он сможет вернуться на Кайман-Брак. Но результатов окончательных анализов пока нет. Судя по всему, они проверяют его на какие-то экзотические инфекции. Каро, у вас все готово для того, чтобы завтра прооперировать Айвэна? А вы, Тревор, уже можете отправиться на экскурсию по нашей базе?

– Да, – ответила Каро, а Тревор поднялся, улыбнулся ей и одними губами, беззвучно, проговорил:

– Кофе.

Каро еще несколько минут сидела за столом, анализируя свою реакцию на то, что сказал ей Тревор. Точка опоры для понимания чего-то более крупного, чем земная жизнь… Означало ли это, что ему предстоит повторить мистический опыт Лоррейн, каким бы он ни был, или он повторит прозаическую проверку Джулианом теории Джорджа шаг за шагом, с «созданием» фонтана Треви в саду Третьего крыла? Ей казалось, что поиск «опоры для чего-то большего, чем эта земная жизнь», – занятие в какой-то степени инфантильное; такими вещами человек занимается лет в двадцать с чем-то, до того как погрузится в проблемы карьерного роста, оплаты счетов, воспитания детей или – в случае Тревора – выживания в районах боевых действий. Однако, с другой стороны, это стремление к «чему-то большему» на самом деле у многих людей никогда не пропадает, даже если они не признают этого открыто.

…Смотрит на проплывающие в небе облака. А потом, в один миг, нет ни облаков, ни самой Каро. Она находится нигде и везде, вплетенная в то, что позднее стала называть тканью мироздания. Она – это облака, трава, ветерок и муравей, перебирающийся через ее руку. Она является всем, и всё является ею.

Когда Каро встала, чтобы отнести одноразовую чашку в ведро, она почувствовала себя совсем растерянной. К тому же она поймала себя на том, что, пока Тревор говорил, в ней зародилось влечение к нему. Именно тогда, а не раньше, когда они только сели за стол. Он оказался таким необыкновенным, открытым, живым… И это усугубляло ее растерянность.