Набоков, писатель, манифест

Воспитанный на стихотворстве дар Набокова и в прозе не боялся использовать рифмы, то есть слова по существу случайные, связанные между собой функцией поддерживать и заполнять мелодию, – лишь бы только соответствовал размер и тон. Набоков мыслит вполне синтаксически, – в этом видится также доказательство стихотворного происхождения набоковского дара, – в разгоне строфы, мыслительной фразы ему достаточно точечного касания, легкого впробег дотрагивания до слова – в конечном счете важно усилие общего устремления, а не убедительность всякого шага[37]. “Рифмы хромали, но честь была спасена”. Именно ради конечной цели Набоков, как Филеас Фогг, загонял слова до полусмерти.

34 Набоков – не мастер слова

За чистотой же своего языка Набоков следил, кажется, столь же мало, как Пушкин, за неимением русского слова и любовью к точности мысли портивший отношения с Шишковым: иноязычные слова и обороты, словно маскарадные пираты в ярких лохмотьях и ситцевой повязкой на глазу, бродят по страницам его романов. Набокову ничего не стоило сказать “передние зубы”, “заинтернировать”, “портативно-компактный”, или каким другим способом вольно обойтись с русским языком. Набоковский футбольный игрок не бьет по мячу, но “шутует по голу”: автору то ли лень подыскивать перевод, то ли не хочется поступаться профессиональной точностью выражения ради внешнего благозвучия фразы. Но особенно бережно к русскому языку Набоков и не относился, так как пользовался им “для нужд сочинительства”, то есть рассматривал его лишь как способ передачи мысли, протекающей на до-языковом уровне, а не воскуривал ему жертвенный фимиам. “Ради точности” в переводе “Онегина”, например, Набоков “пожертвовал всем: красотой, благозвучностью, ясностью, хорошим вкусом, нормами современного словоупотребления и даже правилами грамматики”. “Размораживал проезд к крыльцу”, и “наплевать, если все глаголы не подходят”, как в скобках заметил Гумберт Рассказчик. Набоков мог употребить в двух соседних словах один корень, сказать два раза “знал толк” на одной странице, – вот только выписывать ему за то штрафную квитанцию, как то делает известный сорт критики, злобно доказывающей незрелость неприятно высоко забравшейся грозди винограда – отвратительно, и не потому даже что глупо, а оттого что отвлекает от существа дела. Подобные разглагольствования не просто напоминают кабачные пересуды, но смахивают на брюзжание гувернера о невычищенных сапогах, в то время когда господин спешит, верный королевскому приказу, пуститься в дальний путь.

35 Допплерово смещение

Идее чистоты набоковского слова противостоит и его нестандартность, особость, легкая аберрация от исходного смысла. Его слово всегда указывает чуть-чуть неточно, в сторону на миллиметр от десятки, оно будто учитывает ту поправку, какую дает допплеровское смещение, нами обыкновенно за малостью не учитываемое, однако весьма существенное в мирах иных скоростей и масс. Текст Набокова учит уже сейчас принимать эти абстрактные величины всерьез.

Неверная (как неверна походка пьяницы, как неверен янычар) газетная речь “не жила и секунды” под набоковским критическим ногтем, причем перед казнью палач не отказывал себе в удовольствии пощекотать скучную жертву: “…проводит четкую грань между жизненными интересами, причем нелишним было бы отметить, что ахиллесова пята этой карающей длани…” Там, где убогость мысли нуждается во фразах как костылях, там никакие красоты слога не скрасят изначальную пустоту. И напротив, стоит вслушаться в то внезапное уважение к неправильной речи, если она искупается стройностью мысли, какое возникает в ремарке Набокова: “Барс говорил с необычайной быстротой и всегда так, словно ему необходимо в кратчайший срок выразить очень извилистую мысль со всеми ее придатками, ускользающими хвостиками, захватить, подправить все это, и, если слушатель попадался внимательный, то мало-помалу начинал понимать, что в лабиринте этой спешащей речи постепенно проступает удивительная гармония, и самая эта речь, с неправильными подчас ударениями и газетными словами, внезапно преображалась, как бы перенимая от высказанной мысли ее стройность и благородство.” (Сюда же относятся и пятничные диктовки Чердынцева: “…перечитывая готовую статью, казавшуюся при диктовке вздором, Федор Константинович улавливал сквозь неуклюжий перевод и газетные эффекты автора ход стройной и сильной мысли, неуклонно пробирающейся к цели – и спокойно дающей в углу мат.”)