Набоков, писатель, манифест

Более того: он, возможно, лжет, не учитывая ту логику, о которой говорит Фальтер: “отдельно взятый уже не есть всякий”. Осина не есть уже дерево. Эпиграфу к “Дару” нельзя простодушно верить. Сборище ли он трюизмов? Путем ложных аналогий он подводит нас ко главному выводу, но тот оказывается вывороченным наизнанку. Очевидность смысла с каждым постулатом постепенно размывается, как бы диагонально смещается, элемент сомнения в нем нарастает: дуб не дерево, – воробей не вполне птица, – трактовать отечеством страну вовсе упрощенье, – и завершается явной уже подсадной уткой. Эпиграф не убеждает нас в непреложности зафиксированных истин, а напротив, шаг за шагом показывает нарастание абсурдной лжи, таящейся в самом способе “реального” взгляда на вещи. Общая для всех утверждений червоточина, выявляясь, в конечном счете отрицает сама себя, всю ту грамматику, какая должна быть иллюстрирована. “Смерть неизбежна”. В эпиграфе к роману, написанному между частями “Дара”, об этом сказано прямей: “Как безумец верит, что он Бог, так мы думаем, что смертны”.

Комната разрушится, и человек окажется наедине со снегом и солнцем, неподготовленный к стихиям вместо предметов. Уже готовые эрзацы, confessions-изделия выбивают почву из-под ног у зарождающегося, индивидуального представления, охватывающего предмет или явленье в большей полноте, чем общее знание, – подбрасывая ему готовый ответ – или, точнее, удовлетворяя суррогатом – и тем самым лгут, ибо говорят не всю правду, а только лежащую на виду ее часть (так вообще именно поверхность вещей склонна начинать лосниться), предлагают универсальную, следственно, не подходящую впору никому, отмычку. Именно так, думается, нужно понимать довольно герметическое место с “изъянами прекрасных демонов” в начале “Дара”. Где-то здесь пролегает плоскость ответа на вопрос о том, что есть пошлость для Набокова, отчего сопровождал его во всю жизнь страшноватый образ глянцевой рекламы: жизнерадостное, нахрапистое анти-бытие, именно потому и страшное, что претендующее подменить собой истинную жизнь, построить свой рай на земле, состоящий из “предметов технической роскоши”, успокоить, умаслить человека, сладко падающего в цирцеины чары. “Я еще когда-нибудь поговорю” об этой отвратительности пошлости, соблазняющей человека.

33 Точность и чистота

Важно здесь отметить, что точность, к которой стремится набоковское слово, не соответствует разболтанной колее “мастерства слова”, под которой понимается обыкновенно некое расписывание палехских шкатулок. Думаю, ясно, что речь идет не о той искаженной иерархии, где Паустовский стоит выше Платонова. Все же хочу подчеркнуть различие между точностью (честностью) и чистотой (традиционностью) слова.

Пресловутое “уважение к слову” у Набокова весьма условно. Русский перевод Лолиты, к примеру, написан необыкновенно скорой рукой, когда автор не особенно задумывался над каждым словом, а брал любое попавшееся, как итальянский каменщик, слишком хорошо знающий идею брусчатки, чтобы раздумывать над каждым булыжником. Внимание Набокова к изяществу выражения не доказывается ничем, кроме общей убедительности его текстов, – но ведь словесное мастерство еще не обязано из нее истекать. Набоковские характеристики часто нарочито приблизительны, эпитеты намеренно грубы – и понимаешь, что только эта нарочитость не дает с неприязнью задуматься о разболтанности стиля. Набоков не Цинциннат, у которого “лучшая часть слов в бегах”, – напротив, рука набоковской мысли жестко держит поводья слов, а беглых не числится ни одного. Небрежностью объяснить некоторые смысловые пустые квадратики вместо слов (какие чертит на доске языковед, иллюстрируя синтаксис) в набоковской фразе нельзя. Заполняя эту лакуну любым словом, Набокову важнее показать, что здесь должна существовать такая лакуна, другое дело что неизвестно чем заполняемая; “мастер слова” отказался бы от такой приблизительности, помня о том, что не следует пытаться выразить невыразимое.

В этой приблизительности, когда всякое скептическое одобрение предмету выражается эпитетом “интересного”, когда там, где не находится слова, оставляется свободное место, в виде, скажем, пресловутого “та-та” или каламбурного перечисления абсурдно схожих существительных, – видится пренебрежение мелкой дичью в погоне за крупным зверем, где каждое слово случайно и произвольно и важно лишь поскольку указует в нужную сторону, наталкивает на нужный след.