Набоков: рисунок судьбы

Осенью 1966 года, свидетельствует Брайан Бойд, продолжая работать над «Адой», «Набоков прочёл полуслепую, размноженную на термофаксе рукопись Эндрю Филда “Набоков: его жизнь в искусстве” и счёл её великолепной. Филд подчёркивал значимость русских сочинений Набокова и необходимость рассматривать его новые книги в свете его старых книг».¹⁹⁷⁶² Как именно рассматривать, по мнению Бойда, объясняется в его же тексте пятью страницами раньше: «В “Аде” есть всё, что Набоков считал в жизни существенным. Россия, Америка и изгнание. Родительская любовь, романтическая любовь, первая любовь и последняя любовь. Три языка, три литературы: русская, английская и французская. Все его профессии, помимо писательской: энтомология, перевод, преподавание шедевров европейской литературы. Но роман – не просто поток его сознания и мечтаний. Написав “Аду”, Набоков разобрал свой мир по кусочкам, чтобы тщательно сложить их заново – один к другому, и воплотить в них весь познанный им смысл и волшебство».¹⁹⁷⁷³

Вот так. Отсюда следует, что, перейдя в Америке на английский язык, став «американцем», написав серию романов, а затем, после «Лолиты», в ореоле мировой славы, укрывшись в Монтрё, – на всём этом пути, – Набоков никогда не бросал русскую музу и бросить не мог, коль скоро она чуть ли не с младенчества, неотторжимо, органически была частью рисунка его судьбы. Обучив родимую музу английскому языку, но никуда её не отпуская, он играл с ней на разные лады, но всегда в ту или иную «Терру-Антитерру», – и умудрился тем самым её при себе удержать и даже, в модифицированном виде, вариативно развить (недаром же был он непревзойдённым знатоком мимикрии!).

И так получилось, что ситуация, в которую попал Сирин, оказавшись в Америке, в чём-то даже отвечала его природным качествам, воспитанию и характеру. Каких только национальностей и разного социального происхождения домашних «наставников» и соучеников-тенишевцев он не перевидал в своём «счастливейшем» детстве. От родителей он воспринял и на всю жизнь усвоил – судить о людях без предвзятости, по их личностным качествам, при этом – всегда оставаясь самим собой, своей индивидуальности не ущемляя. Что же касается Америки, то она давно привлекала Набокова: она была ему по мерке – по масштабам его таланта и личности. Ещё в конце 1923-го и начале 1924 года он дважды из Праги в письмах звал Веру – вместе «америкнуть»,¹⁹⁷⁸¹ и не по литературным соображениям этим планам не было дано тогда осуществиться. И вместе с тем, разве что кроме «Лолиты», нет, наверное, написанного им в Америке и даже Швейцарии романа, в котором бы, так или иначе, не «сквозила» (одно из самых узнаваемых, типично «набоковских» слов) Россия.

Русский язык и русская литература постоянно сопровождали Набокова в Америке, и именно там он оставил обширнейшее и ценнейшее наследие в изучении языка и письменной культуры своей незабвенной родины. «В 1940 году, прежде чем начать свою академическую карьеру в Америке, – вспоминал он в интервью начала 1962-го, – я, к счастью, не пожалел времени на написание ста лекций – около двух тысяч страниц – по русской литературе, а позже ещё сотни лекций о великих романистах – от Джейн Остен до Джеймса Джойса. Этого хватило на двадцать академических лет в Уэлсли и Корнелле».¹⁹⁷⁹² Первое, перед русской аудиторией, выступление Набокова в Америке состоялось уже 12 октября 1940 года в Нью-Йорке: «Набоков прочёл тогда четыре стихотворения и рассказ “Лик”. Через месяц публика потребовала нового концерта».¹⁹⁸⁰³ Устраивались персональные литературные вечера Набокова на русском языке и позднее – в 1949-м и 1952-м годах. Были и публикации, начиная с 1942 года, – стихов и прозы, – в «Новом журнале»; сохранилась и опубликована многолетняя, с 1941 по 1952 годы, переписка Набокова с В.М. Зензиновым – свидетельство того, насколько близким и живым для писателя оставалось разбросанное по миру Русское зарубежье, и как хотелось ему – на родном для американского читателя английском языке – донести значимость наследия письменной русской культуры.