Начальник тишины

— Садись, садись, деточка. Вот я тебя чайком индийским побалую. Он у меня с мятой, зверобоем и смородиновым листом перемешан. Такой вкусный, что с чашкой проглотишь! Да конфетки, конфетки бери. Не одну, больше…

После второй чашки чая, мать Фекла завела беседу:

— Неонилл, ты вот тут давеча звездами любовалась. Видела я, как ты им радовалась… как подружкам. Ты уж меня прости, грешную, может, искушаю, но это ведь нам, старым, здесь самое место грехи отмаливать. А ты‑то, миленькая, там свое не отрадовалась. Вот потому я и думаю, тебя звездочки, да всякие цветочки, да картиночки красивые интересуют. А ты в монастыре… Оно, конечно, про прошлое свое монашествующим рассказывать нежелательно, но ты мне ведь, что дочка. Как же ты, деточка, в монастырь‑то попала? Ты ведь мне никогда не рассказывала. Расскажи, а? Но только кратенько, без подробностей, — при этом было видно, что как раз подробности мать Феклу интересуют более всего.

Инокиня Неонилла, помолчав, смущенно ответила:

— Секрета тут особенного нет, хотя и не само собой это случилось. Ты уж, матушка, особенно никому не рассказывай…

— Обещаю, — с готовностью подхватила мать Фекла.

— Я ведь только духовнику, да игуменье об этом рассказывала, — сестра Неонилла вздохнула и перекрестилась. — Было мне пятнадцать лет и жила я с родителями в центре Москвы, на Белорусской. В том доме, где до перестройки магазин «Пионер» был. Я еще помню его, хоть и маленькая была. Там разные интересные игрушки продавали. Папа у меня — профессор, искусствовед, а мать художница. По утрам я обычно с собачкой нашей гуляла. Ее Таськой зовут, американский кокер–спаниель. Она и сейчас жива, хотя уже старенькой считается, а тогда почти щенком была. И вот как‑то утром, это в начале девяностых годов было, я отчего‑то проснулась раньше обычного. Не могу спать и все! А на часах — только четыре. Проснулась и думаю: пойду с Тасей погуляю. Любила я ее — страсть. Баловала всячески. Тихонько оделась, чтобы родителей не разбудить. Благо у нас квартира огромная, а родительская спальня в самом конце. Вышла. Сразу озябла. Только светало. Дошла до арки под домом и вдруг слышу: бах! Грохот и звон. Сразу гарью запахло. Я подумала — где‑то рядом бомба взорвалась. Но не война ведь! Вышла я через арку на улицу Горького, ну, на Тверскую, а он на меня бежит!

— Кто?! — ахнула мать Фекла.

— Взрыватель. Мафиозник какой‑то. Он у меня перед глазами и сейчас стоит: с развевающимися на ветру волосами и с такой штукой в руках, типа маленькой пушки. А за его спиной, на другой стороне улицы, фирменный спортивный магазин весь в клубах желтого дыма. Я поняла: это мой конец. Таська как взвизгнет, как ко мне прижмется. У меня слезы фонтаном. Родителей жалко стало… — инокиня Неонилла неожиданно замолчала.

— Ну, ну же? Что дальше‑то было? — не терпелось узнать монахине Фекле.

— Дальше? — задумчиво спросила сестра Неонилла. — Дальше, поверьте, матушка, я сама не знаю, почему внутри себя сказала: «Господи, если Ты меня жить оставишь, я в монастырь уйду». И твердо так, как будто я в церковной семье с детства выросла. А меня ведь что?.. Мама с папой в детстве покрестили, конечно. Но вера‑то у них какая была? Иконы Андрея Рублева, архитектура московских храмов, литературные памятники древней Руси. Вот и вся вера. В лучшем случае — христианское культуроведение. В храмы я больше, как в музей ходила. О причастии и исповеди даже и речи не было. А тут, откуда что взялось. «Уйду, — говорю, — в монастырь», и точка!

— Так и ушла?

— Нет, матушка, — потупила взор инокиня. — Не ушла. Парень этот на мгновение передо мной застыл, а потом бежать бросился, больше я его не видела. Я полетела домой. Сердце колотится, как цирковой заяц в бубен бьет. Прибежала. На родителях лица нет. Они от взрыва проснулись, смотрят, а меня дома нету. Что только не передумали за эти минуты. Меня увидели, сразу все поняли. Мама… моя нежная мамочка, как залепила мне со всего размаха оплеуху, а потом давай меня обнимать, и рыдает. Истерика у нее началась. Отец молчит, тоже весь трясется, и валерьянку глотает, таблетку за таблеткой. Я им все рассказала, и они мне крепко–накрепко наказали молчать о том, что видела. Так я и сделала. Только днем в храм пошла, за того парня свечу поставить. У нас рядом с домом тогда подворье Валаамского монастыря открыли в бывшей поликлинике. Вот туда я и пошла. А потом… Потом время побежало. Все сглаживаться стало, утихать. У меня, честно говоря, даже и мысли никогда не было всерьез о своем обете задуматься. Все у меня славно складывалась. Поступила в институт, на искусствоведческий факультет. В день рождения, на восемнадцатилетие, мне родители машину подарили. Я паинькой–девочкой была. Об учебе, о карьере будущей думала больше, чем о мальчиках. В девятнадцать лет мне достойного жениха нашли среди папиных знакомых. Тоже искусствовед, Аркадий Ионович. Не богатый, но преданный. И все у нас гладко было. Полюбила я его, хотя, может быть, уважала больше. Только за день, представляешь, мать Фекла, за один день до свадьбы такое выяснилось!

— Что?!