Начало, или Прекрасная пани Зайденман

— Ну, ну, — сказал Грушецкий, он внезапно съехал в сторону, притерся колесами к тротуару и заглушил двигатель. — Я бы так не сказал, дорогой друг… Наслышан о некоторых ваших похождениях в последнее время… [76]Что это, если не романтические фантазии?

В его голосе звучали нотки обвинения. Он снова посасывал трубку. Павел рассмеялся. Грушецкий показался ему забавным.

— Смеетесь? Как вам угодно. Но речь ведь идет не о вас, не о ваших делах, может быть, даже жизни. Со всем этим можете делать все, что вам угодно. Но вы подставляете под удар страну! Без смысла, без малейшего шанса.

— А где есть смысл и шанс, пан инженер? Мы сидим по уши в болоте, а когда кто-то хочет из болота выбраться, вы говорите, что это не имеет смысла?!

Грушецкий кивнул:

— Да. Не имеет смысла. Можно утонуть. Можно пойти на дно.

— Значит, сидеть и не рыпаться? Никаких движений, да?

— Никаких движений! Любое движение опасно. В конце концов, если уж вам по душе подобные не слишком удачные сравнения, мы сидим в этом болоте по шею, но голова, что ни говори, остается снаружи. Если начнем взбрыкивать, нам конец! А то было взбрыкивание, просто взбрыкивание! И вот результат. Неужели вы не поняли? Мы сидели в болоте по шею, но теперь можем дышать уже только носом. Еще одно неосторожное движение — и все!

Он закуривал трубку. Пламя зажигалки освещало разгневанное лицо.

— Вопрос, как подойти, — произнес Павел холодно. — В конечном счете здесь так было всегда… Уже двести лет или еще дольше. Народ продолжает существовать благодаря тому, что все-таки непрестанно брыкался. А если бы не брыкался, его бы уже совсем не было…

— Откуда вам это известно? Откуда такая уверенность, что наши сумасбродства стали фундаментом выживания? Что свое достоинство нужно обязательно искупать подобными жертвами? А может, следовало поступать совершенно по-иному?

— Пан инженер, я полагаю, что в истории не существует сослагательного наклонения, — сказал Павел. — Было то, что было. В расчет принимается то, что было… Поляки таковы, какие есть, ибо происходило то, что происходило. Вы называете это романтизмом? Но ведь мыслить-то нужно исторически, мыслить памятью народа. Учиться у прошлого. Ведь как-никак был здесь когда-то Высоцкий [77]. И Мохнацкий [78]. И Мицкевич. Траугутт, Окшея [79], Пилсудский, Грот [80], Анелевич [81], те люди из Восстания [82]. Все они были, пан инженер. Я не могу сказать, что бы произошло, если бы их не было. И меня это не интересует. На этом основан мой реализм. Они были. Этого не перечеркнешь, не сотрешь. И мы таковы, какие есть, потому что они были!

— Пусть были, и что с того? — произнес Грушецкий. — Неужели каждое поколение должно приносить жертвы? Фантазия. Вот взгляните на чехов. Сколько в них рассудительности, дальновидности. Со времен Белой горы [83]ни разу не выстрелили. Четыреста лет неметчины пережили спокойно и с достоинством. Без единого выстрела. И существуют, как видите. И присутствуют в этом мире в большей степени, чем мы.

— Другая эпоха, другие методы, другая власть. Те четыреста габсбургских лет принесли меньше разорения, чем сорок лет советского владычества. О чем вы говорите, пан инженер?! Старый Краков по сей день с симпатией вспоминает императора. Австрия, Боже мой! О чем вы, вообще, говорите…

— Под Габсбургами чехам было не так уж и весело. И нам тоже! Лишь в последние десятилетия… Тут вопрос выбора. Или, или. Как вы себе представляете наше существование без защитного зонтика России? Как вы себе это представляете? Коммунизм? Я тоже не в восторге. Но наверное, сейчас самое время понять, что мы не Запад. Мы католический Восток!

Павел снова рассмеялся:

— Не понимаю. Какое-то странное изобретение. Католический Восток? Ласточка или орел на дне океана. Нежизнеспособное создание.

— Почему же ласточка в океане? Может, например, быть крылатый конь. Нечто прекрасное.

— Призрак, извините меня! Надо прежде всего ответить себе на вопрос, кто есть человек? Каков смысл его существования на этой земле? Что говорит об этом ваш католицизм, ваша приверженность достоинству человеческой личности, ее неповторимости и суверенности по отношению к миру? Как вы можете все это совместить с коллективной цивилизацией, пан инженер?

Грушецкий пожал плечами.

— Россия — тоже творение Божье, — возразил он. — Бог никогда не оставлял Россию, она никогда не оставляла Бога. Не надо мерить Россию сегодняшними мерками.

— Но ведь она такая, какая есть, — воскликнул Павел. — Неужели вы не видите этого? Не в России, впрочем, дело. Никто здесь не претендовал на роль спасителя мира. Отвоевать хоть клочок своей подлинности, щепотку собственной правды. Дело шло лишь об этом.