Начало хороших времен

Точно так же и в повести «Угар» реализуется — на основе ситуации, связанной со знаменитой федоровской идеей воскрешения мертвых, — вполне ясная, имеющая очень давние традиции и очень плодотворная по своим возможностям идея посещения людей некой доверчивой и чистой «ангельской» душой, встреча которой с реальностью оказывается для этой реальности поистине критической, «проверочной», — в данном случае в роли такого Кандида выступает отрок, воскресший из мертвых, погибший в середине XIX века от удушья. А в повести «Хромой бес в Обыденских переулках» художественно материализуется (на этот раз на материале московской городской жизни 80-х годов, протекающей в старомосковских переулках со всеми стереотипами психологии их застарелых и новых, насаждающихся в них обитателей) идея патологической, так сказать, бдительности и активности, превращающей жизнь в фантасмагорическую ирреальность без всякой даже действительной ирреальности (а если еще к тому же и с ее «присутствием», то голова и вообще начинает идти кругом…).

Но, повторяю, в том-то и дело, что все эти темы и идеи реализуются и трансформируются в художественную ткань вовсе не по законам прямолинейной ассоциативности и рационалистически прозрачной в каждом своем ракурсе символики. Нет, у Крупника переход в новое измерение условной реальности действительно органичен — перед нами начинает и в самом деле возникать словно бы совершенно новая реальность, во многом алогичная, даже непонятная, живущая по законам причудливого сна и, следовательно, отнюдь не всегда поддающаяся рационалистической семантической расшифровке, но тем-то и убеждающая, тем-то властно и странно и покоряющая душу!

Делает это Илья Крупник, надо сказать, поистине мастерски, работая все время на грани такого неуловимого перехода из реальности в ирреальность, насыщая свои описания, образы и картины такой плотной, ощутимой, даже как бы «вязкой» реальностью, что у читателя появляется полная иллюзия, будто он и сам живет внутри этой ирреальной реальности…

Игорь Виноградов

Странный мир Ильи Крупника обращает нас, как всякое остранение, к миру чистых человеческих чувств, выражающих ту тягу к чему-то неведомо прекрасному и высокому, которая посещает в жизни не каждого человека, но существует для человечества в целом как атмосфера: вроде и не ощущаем ее, но только в ней могут единственно существовать и человек, и человечность.

В этом смысле наиболее показательна повесть, открывающая сборник, — «Хромой бес в Обыденских переулках» (и Обыденские он расшифровывает: не от слова обыденность, а от слов об один день, единственный, сегодняшний).

Повесть отмечена элементами своеобразной литературной игры — нечто детективно-загадочное: наглухо заколоченные двери квартир старого дома, из которого отселены жильцы, неожиданно появляющиеся в этих комнатах люди, непонятные шумы, извержение горячей воды, милиция, разыскивающая спекулянтов, таинственный Закройщик и т. д. А пересекается все это воспоминаниями о юности Павла Захаровича, «хромого беса», в годы гражданской войны. И обе линии связываются в финале спором героев о том, как, по их мнению, надо жить…

Об этом же — без назидательности, без шаржирования, подчас в метафорической, сдвинутой форме — идет речь и в других повестях. И постоянно присутствует то, что можно назвать атмосферой человечности — наше томительное желание быть лучше, чище, нравственнее.

Иногда это можно ведь толковать и как наше желание взлететь, воспарить душой (недаром у человечества столько легенд и снов о полетах). А наряду с этим мы встречаем и улюлюканье толпы над людьми, у которых живет в душе это чувство полета, а порой и наш собственный испуг перед тем, что мы вдруг оторвемся от земли, от социальной предрешенности.

Вот история, рассказанная в «Угаре», где вроде бы воскрес отрок, умерший сто лет назад. И события, свершающиеся на этом фоне непонимания чистым отроком сегодняшних наших дел, нравов, отношений, — не могут не заставить задуматься о ценностях истинных и преходящих, о воспарении души. Отрок неожиданно явился и неожиданно исчез, но как осветило это явление отрока нашу жизнь, многие ее нелепицы, многое, что мы почитаем нормальным.

Серьезные социально-психологические модели возникают и в «Жизни Губана»: как губительно разъединение, размежевание людей по каким-либо признакам — будь то национальный, социальный, биологический или иной, искушающий легко делить человечество на «губанов» и «чистых» людей, и страх людей перед необычным (о ужас, обнаружены губаны!), и боязнь за неблагополучие в собственной анкете (сын губана!) — все сугубо земные чувства, но воспроизведенные в притчево-ирреальной ситуации.