Начало хороших времен

Мне дали литровую стеклянную банку, и я тоже выпил чистейшей, но вовсе почему-то не ледяной воды. Ее и правда хотелось пить все время, умываться ею с удовольствием под летним солнцем на зеленой поляне. А одна, смешливая, даже обрызгала меня всего, окуная в воду пучок веток с намокшими листьями.

— Не-ет, ты не вытирайся, ты не вытирайся! Семена вода и мужчине очень полезная.

Потом я долго сидел и слушал, когда, и кого, и чем вылечивал он. Что было тут истиной, а во что хотелось верить, — разве это можно отличить?.. Двадцать лет исполнилось сегодня, как он умер. И протяжный, приглушенный голос смешливой женщины с пучком веток, что «вся когда-то одеревенела», у меня до сих пор в ушах:

— А он лицо мне шабрит, лицо мне шабрит тихонько, и рот у меня открылся и — поела!

Я вышел опять по тропке вверх, к деревне. Бревенчатые избы стояли тут редко, и почему-то никого и нигде не было видно. Как писал в молодости С. Х.?.. — «необходимо прямое, коренное воздействие на жизнь»…

Два белых платочка, две красных одинаковых кофточки показались, когда я обернулся, из-за бугра на тропе, по которой я шел. Две старушки, я обогнал их недавно, возвращались с ключа в деревню. Потом с одной из них, Марьей Алексеевной, я медленно пошел дальше. Было тихо, и по-прежнему кругом никого. Только паслась поодаль лошадь у единственного стога на зеленом пригорке и с нею тоненький, такой песочный жеребенок.

— Это раньше у нас деревня была большой, — рассказывала мне Марья Алексеевна и показала пустое место, где стоял когда-то «шалаш» — его башня.

— А когда мать у него умерла, — рассказывала мне Марья Алексеевна, — умерла она в девяносто четыре года, он в ее дом перешел. Сам уж был старик, а все равно дом матери перестроил с Кузьминым нашим, плотником, чтоб окошки стали не в ряд, а как у него в картинах были. От этого, Семен говорил, туда свет по-другому проходит. Сказка. Вот он себе сказку и построил. Чтоб рисовать.

— Да он не рисовал, говорят, последние годы.

— Как не рисовал? Это они не знают. А я спрятала.

— Что?.. У вас картины?!

— Картины. И бумажка его тоже есть, красным чернилом она написана.

Листок из тетради, исписанный красными чернилами, они стали от времени бледно-коричневыми, ясным старинным почерком С. Х.

Здравствуй дорогой ты мой!

Я бы хотел показать тебе письмо от Ильи Репина. Кому я благодарен всегда буду, — ему, Илье Ефимовичу. И еще письмо от сына его Юрия, с ним мы дружили. Хороший был человек, бессребреник. Видишь, как жизнь-то по-разному пошла. Да, может, и к лучшему? Город-то скольких погубил. Помнишь, как у Гоголя об этом сказано, у Достоевского? Да и Пушкин тоже писал. И еще хотел бы показать тебе картину «Непризнанное призвание», так собирался ее назвать. Тут все веселятся, танцуют. А этот тоже молодой человек еще, в лапоточках, в кругу таких же, как он, только от двери он смотрит.

Вот как идет вся моя жизнь. Вся моя жизнь усердных занятий культурного пионера края, насколько можно в моем положении, и не женат потому. Занимался день и ночь до изнеможения! Считаю важным для страны и вообще — пробудить в человеке человека. Но дилемма: от искусства в деревне жить нельзя, ежели через подачки, а буде прямо натурой от народу. И искусство оставить не могу — в вопросе совести и чувств.

В тесноте томлюсь я,
Хоть бы свет большой!
Чувствами молюсь я,
Но не тверд душой.

Без преграды как-то

Заперли меня.
Не ступить, где гладко,
Середь бела дня.

Выйди на крылечко,

Скучно одному.
Нет ли где местечка
Делу моему?

Нечего и говорить о пустячных выходах из положения, вода речей не может поднять лодку. Но чем бы стала жить душа без искусства? Оно жизнь души и строит обители как для этой, так и для будущей жизни. Изображение страждущих, угнетенных действует неотразимей и действительней, благотворительней всяких мстительных возбуждений! А грубая сила освобождает лишь временно, относительно.

Прошу тебя, напиши мне, хоть вкратце. Я забыл, как мы были: на «ты» или «вы»? Извини, ежели я опростился, я, кажется, больше деревенский, чем городской.

Конец рассказа художника А. Т-ова

Так вот мне и удалось увидеть неизвестные еще его работы. Почему открыла, показала вдруг картины Марья Алексеевна, о которых никто не знает, не могу сказать. Моей заслуги никакой нет, мне многое тут вообще не ясно.

Но лучше, я по порядку.

Первыми были фрагменты из «Страны обетованной». Потом всеобщий, нескончаемый, вечный карнавал: дудочки, барабаны, счастье, подсолнухи, как солнца, в поднятых руках.

Затем: неизвестный вариант непонятной дороги с воротами, где им самим в правом углу подписано — «Дорога в рай».