Начало хороших времен

Ведь слова наши сплошь и рядом, как известно, давно уже ничего не означают. Некоторые люди предполагают, что это самый очевидный признак ближайшего конца света. И я поглядел на хрустальную пепельницу на письменном столике у Виктора и «кухонную», что называется, спичечную большую коробку в его руке: этикетка спичечная была мне хорошо знакома — довольно точно нарисованный трелевочный трактор «ТБ-1» с надписью на флаге «200 лет С-кого тракторного завода». Поэтому я как бы перенесся мысленно на двести лет назад и совершенно ясно представил себе успокаивающую картину: Радищев, вылезши из повозки и оглядевшись окрест, увидел первый трактор.

— Виктор, я пойду, — сказал я уже благодушней, засовывая в портфель документацию и свои чертежи. — Только долго не болейте.

— Постараюсь, — бледно, но с облегчением мне улыбнулся Опраушев, гася сигарету, и начал тут же приподнимать, вынимать из кресла туловище — выпроводить меня.

Мы опять прошли с ним через всю столовую, где на стенке около декоративной тарелочки я разглядел наконец не замеченную раньше овальную и под стеклом фотографию: там возле сидящей моложавой женщины стоял сам Петр Сергеевич Однофамилец, но еще без бородки и с торчащими бровями и усами.

— Ах, вот оно что… — повернулся я к Виктору (лишь сейчас сообразив, что жена его — Скрябина Людмила Петровна! А Опраушева только через тире). — Теперь все понял, — кивнул я, улыбаясь, показывая на фотографию. — Срочно явитесь в контору к товарищу Леонарду?..

— Что?! — прямо-таки отпрыгнул от меня Опраушев, зеленея.

— Нет-нет, — даже смутился я, пытаясь успокоить: — Это я знаком с вашим тестем, с Петром Сергеевичем.

И уже без всяких кощунственных шуточек поспешил по коридору к выходу: слева была стена в салатных обоях, а справа дверь, в которой спиной ко мне мелькнула, по-видимому, Эмма в обтянутых джинсах, баскетбольного роста, с распущенными до самой могучей талии светлыми волосами, и дверь перед моим носом захлопнулась. А коридор заворачивал направо, в ванную и в кухню, тогда я, схватив с вешалки импортную свою куртку, потянул за ручку прямо — по-моему, входной двери.

— Нет!!! — отчаянно крикнул позади меня Опраушев. — Не сюда!! Налево! — И больно удержал меня за локоть.

Но обе створки, заскрипев, уже отворились — это была кладовка в стене. Там стоял кто-то боком, согнувшись, — непонятный человек, укутанный с головой.

— Ох, простите… — И я портфелем и курткой начал затворять эти двери, озираясь на Опраушева. — Господи, кто это?..

— Я, — ответил мне из кладовки высокий и радостный голос — Я — отрок, задохнувшийся в дыму.

2

Когда отрок вышел к конторе, она была заперта на висячий замок. Он постоял, потом свернул по дорожке в сторону и стал между крестами за ствол дерева. Отсюда хорошо был виден возле крыльца конторы бочонок с протухлой водой и листьями, упавшими в воду, а повыше на двери расписание часов работы конторы и — замок. Потом кругом все потемнело, подул холодный ветер, и по аллее закружились повсюду гремящие листья.

В железной тачке рядом лежал перепачканный в земле комбинезон, а под ним ватник. Он надел их в конце концов и вынул из ватника брезентовые просторные рукавицы.

Наконец по аллее быстро прошел, семеня, последний, по-видимому, за этот день человек в развевающемся по ветру вместе с листьями пыльнике. Из старенькой сумки, которую он нес в руке, выглядывала синяя детская лейка.

Петр Сергеевич всегда говорил впоследствии, что ему казалось до самого дома, что за ним кто-то идет.

Почему Петр Сергеевич, прочитав в субботу на разоренной клумбе фанерный плакат, пришел опять на кладбище, не откладывая, поближе к вечеру в воскресенье? Петр Сергеевич пришел поставить цветы в горшочках.

А когда вернулся — как рассказывал он потом, — удовлетворенный и окоченелый, домой, долго пил чай, поглядывая на берег реки в телевизоре под «музычку» тихую, антрактную, и на стога сена у этой реки. Затем отодвинул чашку, включил в тройник настольную лампу, помимо электрической плитки, очень удобной для близкого тепла, потушил совсем телевизор, верхний свет, и перед ним осталась наконец одна лишь раскрытая тетрадь, как всегда: «Часть вторая записок старожила».

Огненные жаркие спирали электроплитки отчетливо светились неподалеку в полутьме, а за окном, все заметней дымясь от ветра, пошел снег.

Петр Сергеевич по-прежнему перелистывал тетрадь, погружаясь, возвращаясь в реальное училище, даже на парту в среднем ряду, в некоторые приключения гражданской войны, где был он здесь, сейчас героем, и фамилия была у него теперь Аверкиев-кавалерист, который любил красавицу Нину Полехову, а Нина Полехова полюбила его.

Петр Сергеевич, сгорбившись, сжимая левой рукой бородку, смотрел не двигаясь в общую тетрадь, и из-под очков у него изредка ползли слезы: вся жизнь, промелькнувшая с непостижимой, такой удивительно печальной скоростью и не свершившаяся, а потому не известная уже никому, могла начинаться сначала.