Начало хороших времен

— Белый камень, — объяснил дядя. — Экспонат Государственного исторического музея. Называется «Мужская голова из старой Рязани». Владимиро-Суздальская Русь, XII век. Но это не мужская голова, — пояснил дядя, — это натуральный портрет Homo astras — человека звездного, только с отбитым носом.

Ананий Павлович, вздохнув, вынул из конверта вторую фотографию.

— Тот же Homo, — сказал мне дядя, — но без изъяна. Профессор Герасимов восстановил по челюсти. По верхней, — уточнил Ананий Павлович, сам разглядывая фотографию. — А знаешь, — наконец сказал он, — вероятно, по-своему он был красавец. Просто наши с тобой предки, — пояснил дядя, — не очень… как это? Гум… (Гуманоиды, — понял я.) У них и размножение происходило, считают некоторые, другим способом, понимаешь?

— Не совсем, — усомнился я. — А мы-то как же?

— Ну, это постепенно, — снисходительно подтвердил дядя. — Милый ты мой, по мере развития, по мере скрещений разных, от поколения к поколению. Народная мудрость, — предложил он цитату прямо как Петрович, — недаром гласит: если зайца долго бить, он даже научится спички зажигать.

Я взял у него второе фото, посмотрел на лицо на снимке, и руки мои с этим снимком сами опустились на стол.

— Была цивилизация, — продолжал печально дядя, — много тысяч лет тому назад! Одни только астры жили на земле, поближе к Южному полюсу.

— Может, карта Пири Рейса?.. — предположил я.

— Ну да, — кивнул дядя. — Он тоже был их потомком. Откуда еще такой Пири Рейс на турецкой службе, да еще в пятнадцатом веке?..

— Выходит… — не очень соображая, проговорил я, — вы можно сказать… вы что — пророк?.. Проповедник? Агитатор?

— Ну, — усмехнулся дядя, — называй как хочешь. Хоть апостолом двадцатого века, мне все равно. Я мирный, я никому не мешаю. Я теперь один, да и мне шестьдесят.

— А, — начал я, — Зика…

— У-у! — Он погрозил пальцем. — Ты это брось! Я глупостями не занимаюсь. У нас только общее дело.

Ананий Павлович наклонился ко мне через стол:

— Тебе лучше самому представить, что сейчас происходит. Когда академик Селютин услышал это и когда потом его сведения неизвестно почему просочились за рубеж повсюду, в высших кругах министерства тоже, понятно, забеспокоились. Селютина хотели прижучить, — пояснил дядя, — а он исчез. Чуть не с коллегии министерства! Не уехал и не убежал, а взял и растворился в воздухе — улетел.

— То есть как?.. — выпучил я глаза.

— А вот так, племянник, — едко улыбнулся дядя, — ручками. — И помахал руками, как крылышками. — Вознесся.

— Вы… серьезно?!

«Ох, племянник, — понял я вдруг по его тоскующему лицу, потому что губы его опять перестали шевелиться. — Ой, племянник, ты наконец пойми, — сказал мне дядя мысленно. — Это просто совсем иная жизнь!»

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

5

«Не знаю… Я ведь действительно ничего не знаю. Может, вообще все просто?..» — размышлял я о дядиных словах и после операции, в больнице, но только не нашего, а Кировского района. (Дело в том, что наутро произошла со мной очень неприятная вещь: у меня внезапно начался острый приступ аппендицита! Но об этом рассказывать я не буду, хотя и было мне очень больно.)

Конечно, втайне, как многие люди, с самого детства я нередко мечтал о чуде. О всяком. Вот опускаются марсиане… видоизменяется мир… И даже пытался представить в молодости, как это может произойти.

В общем, дня через два, по-моему, после операции мне разрешили вставать с постели.

Помню, как осторожно я выходил из палаты в нижней рубахе и кальсонах с тесемками, в байковом сверху халате до колен, запахивая его на животе, как медленно, пытаясь не шевелить свое туловище, я передвигал шлепанцы по коридору, затем ожидал Вадю, который носил мне передачу.

Терпеливый притихший Вадя (спасибо ему) курсировал теперь помимо командировочных своих разъездов между моей больницей и Лидиной больницей, носил в портфеле ей простоквашу и яблоки, а мне яблочный сок, и мы обменивались с ней записками. Непонятная была жизнь.

Опять-таки Вадя принес мне записку от Анания Павловича, который вдруг поспешно уехал с Зикой на неделю, оставив у нас дома вещи.

«Крепись, племянник, и поправляйся, — подбадривал меня Ананий Павлович. — Все будет хорошо!»

Но мне было совсем не хорошо. Я стоял в коридоре у окна и смотрел на больничный двор, где по снегу спокойно ходили вороны. Я очень долго смотрел на ворон и наконец-то понял, что больше всего на свете я не желаю чуда.

А ночью приснился мне столь же непонятный сон.

Не человек и не события мне приснились, а только имя и фамилия. Очень четко, поэтому я проснулся.

Я различал палату (уже светало) и запах — всем известный — ощущал, кровати, тумбочки. Похрапывал Вячеслав Иванович, дальше, посильнее — дядя Коля. Другие спали тихо, а справа было окно.

Но я помнил точно: приснился Жан Фуже Лежон!

Я еще гадал, лежа на спине: кто это такой и что это все значит?! Жан Фуже Лежон — и больше ничего.

— А ты не бойся, — успокаивал меня наутро сосед мой Вячеслав Иванович Безяев, — боль твоя пройдет, но без аппендикса все же легче жить.