Начало хороших времен

Стрелки на циферблате над проходной часового заводика, хорошо заметные издалека, почему-то показывали то же самое время: десять тридцать три. (Может, прошли только секунды?.. Или нашего разговора вообще не было?)

«Да что у вас за куратор? — хотел я сказать. — Откуда взяли такую цифру?!.» Но не сказал. И спрашивать уже не стал, какой рудиментарный орган надеются выявить флюорографией. Это, пожалуй, было и так понятно.

— Отец, ты пойми меня, — объяснил мне спокойней Слава, — я не могу быть промежутком. Ты уверен, что я подонок. А это только кажется тебе, что так прекрасно или очень подло, вообще удобно быть разносторонним. Папа, — он сжал мне пальцы, — хуже этого не бывает. Я же не то и не другое, отец, я — ублюдок. А надо четко считать себя или человеком, или нет, я не могу уже одновременно.

Слава отпустил мои руки и замолчал. Тогда я робко обнял его за плечо. Я сидел рядом с моим несчастным сыном и впервые с тех пор, как он вырос, смог обнять его.

— Отец, — он повернул ко мне умоляющее лицо, — я буду помогать, отец, всегда, я клянусь! Но я должен считаться для этого только человеком.

Он смотрел на меня, а я молчал, по-прежнему его обнимая.

— Если я от однополого, отец, все равно обнаружат рудимент. У меня жизнь кончена. Я тогда учиться буду, что ли, у твоего дяди. Я просто не знаю, как мне дальше, слышишь? И зачем. Я прошу тебя, скажи честно, только мне, правду: кто меня родил?

Он сидел, дергаясь под обнимающей моей рукой, и я слышал это все, что он шепчет.

Потом я почувствовал, что становлюсь больше, объемней, вырастаю, распространяюсь я вверх и вширь. Я — на секунды — явно навис над всеми и видел внизу фигуру Славы черточкой на светлой скамейке.

Это было совершенно неправдоподобное ощущение — вроде как под наркозом. Но я вспомнил, что недавно и тоже наяву уже испытывал нечто очень похожее. (В те мгновения я стоял под душем, расслабленный и созерцая, и увидел в ванне больших мух, не ручную «Гейшу», а просто мух, они попали в мой потоп, который я тут устроил, и они от него спасались. Я не двигался, никого не преследовал и не помогал, у каждого была своя судьба, я здесь стоял, беспристрастный, как Бог и только видел краем глаза обсыхающую в стороне точку с крылышками на белом гребне ванны.)

— Нет, нет, — сказал я вниз, — ты успокойся. Это не я, — сообщил я Славе, отпуская его плечо. — Тебя твоя мама родила. Понял?

— Мама… — повторил он и даже заморгал: лицо у него действительно осветилось нежностью. Потом он улыбнулся мне криво — от стеснения, и тогда мы оба спохватились.

Я положил руку на узел, собираясь встать, Слава быстро взглянул на часы.

— Что такое? — сказал он и приложил циферблат к уху. — Часы у меня остановились. На твоих сколько?

— То же самое, — ответил я, посмотрев. — Все часы стоят. — И перевел взгляд на проходную заводика.

Совершенно верно: на всех часах было десять тридцать три.

14

Со сквера видно было достаточно далеко. Перед нами вверх, в горку, открывалось и хорошо просматривалось, что называется, все пространство.

Слева была наша улица Крылова: маленькие кирпичные с железными балконами дома уходили вверх.

Справа была параллельная, Савельевская, с этим часовым заводиком, крашенным светло-зеленой краской.

А над ним — тоже дома двух пересекающих переулков: желтый некогда особнячок с колоннами, еще что-то грязно-розоватое, и даже очень синее там выделялось, но только небольшое и квадратное (деревянный ларек, где принимали бутылки и стеклянные банки).

То есть это теперь — вместе с корявыми, покосившимися стволами передо мной, с двумя крестами, торчащими в небо над ветками, а главное, непонятным везде безлюдьем — становилось просто похожим на декорацию.

И я оглянулся.

Сзади на сквер, на весь мой район все так же реально наступали светлые панельные башни.

— Пошли, — сказал я, с облегчением приходя в себя. Я даже вспомнил сразу, что часы над заводиком неисправны давно. (Там работал только один циферблат, с другой стороны — он отсюда не виден. А на этом вечно было одно и то же время, вечное время. Почему сами часовщики не чинили свой циферблат? — этого я не знал.)

— Скорее! — И я потащил за собой Славу. У меня была теперь только одна отчетливая мысль: убедиться, что часы на другом циферблате идут, что ничего необычного не происходит.

Я тянул за руку Славу за собой через пустынный сквер наискосок, к проходной заводика, и все время слышал сверху нарастающий свист, только без удара — как будто птица неизвестно где подражала бомбежке.

Я пригибался невольно от каждого свиста, но не останавливался и продолжал бежать, замечая очень странные какие-то детали.

Из земли на сквере, извиваясь, с разных сторон высовывались старые кабели. Все с пучками растопыренных медных проволочек, жалами, как змеи. Серая разорванная изоляция, прежде обматывающая эти головы, трепыхалась от ветра на земле.

Я огибал, петляя, старые кабели, я был уже близко от проходной завода и вдруг понял, что никаких велосипедов, прислоненных к стене, тут больше нет… Не было нигде ни людей, ни велосипедов.

Только выделялся на стенке строгий фанерный щит для объявлений.