Начало конца

– И «Мишель Строгофф» тоже… Правда ли, что царь собственноручно вырывал бороды у бояр? – Только за особо важные поступки. Не чаще двух раз в месяц, – сказал Константин Александрович опять произнося мысленно непечатные слова, и тотчас пожалел о своей шутке. Телохранитель, широко раскрыв глаза, рассказал о зверствах испанских фашистов. Тут были сожжение живых людей, пытки, особенно выкалывание глаз. – Вы сами это видели? – Как выкалывают, не видел, конечно, а трупы с выколотыми глазами видел, – сказал несколько обиженно молодой человек. Тамарин вдруг вспомнил спектакль, на котором был с Надей в парижском театре ужасов. «А может быть, и врешь, пан писарь, – подумал он неуверенно. – Хотя ничего невозможного, собственно, нет…»

– А у вас как? Нет зверств?

– Нет и не может быть, это клевета наших врагов, – ответил испанец тоже без уверенности в тоне. Шофер пожал плечами. – Неправда! Мы просто расстреливаем шпионов, – обратился к нему телохранитель. «Верно, и те, и другие привирают, – утешил себя Константин Александрович. – Вот тебе и театр ужасов! Теперь и в театр ходить не надо…»

За столом, где сидели два испанца, вдруг поднялся шум. Оба старика вскочили с мест и заговорили одновременно очень повышенными голосами. «Что это? Хорошо, что кинжалов при них нет, – сказал Тамарин, – о чем это они?» Телохранитель с любопытством прислушался. Хозяйка кофейни тоже подняла голову, впрочем, без большого интереса. Старики дико орали друг на друга, размахивая руками; лица у них были искажены бешенством. Константину Александровичу, не понимавшему ни единого слова, казалось, что они тотчас бросятся друг на друга. «Так его, валяй», – думал Тамарин, повеселевший от хереса. Понемногу, однако, голоса стали понижаться, от бешеного крика до крика обыкновенного, затем до нормального разговора. Лица у сердившихся осветились улыбкой, они снова сели и заговорили очень просто и дружелюбно. Один из них повернулся к хозяйке, приподнял шляпу и заказал две чашки авельяноса. «Кажется, литературный спор», – объяснил без малейшего удивления телохранитель. Шофер снова пожал плечами и, заглянув в корзинку, сказал с сожалением:

– Ничего не осталось на ужин…

– Поужинаем в Мадриде, – ответил Константин Александрович. Он был доволен завтраком. Общение почти на началах равенства с этими людьми доставляло ему некоторое удовлетворение, его самого удивлявшее: несмотря на революцию и советский строй опыт говорил ему, что такое общение генерала с нижними чинами вредно и недопустимо. «Правда, они испанцы и сознательные… Как только мои солдаты в 1917 году стали сознательными, все пошло к черту…»

Шофер осведомился у Тамарина, знал ли он Ленина. Теперь Константину Александровичу показалось, что немцу хотелось бы и Ленина обозначить каким-либо титулом: «Знали ли вы, ваше превосходительство, его превосходительство Ленина?»

– Нет, не встречал.

– А Сталина? – взволнованно спросил телохранитель. Глаза у него заблестели.

– Тоже не знаю, – ответил Тамарин. Оба его собеседника были, видимо, разочарованы. Разговор стал вялым. «Что, если отсюда написать открытку Наде?» – подумал Константин Александрович. «Здесь, наверное, есть почтовый ящик?» – спросил он. «Очень сомнительно, – ответил немец, – у них почтовые ящики привешиваются к трамваям». – «Конечно, есть ящик! Как раз напротив кофейни», – обиженно возразил телохранитель. Он достал у хозяйки открытку с видом городка. Тамарин вынул самопишущее перо и написал несколько строк. «Я могу отпустить», – предложил шофер. «Да, пожалуйста», – согласился Константин Александрович не совсем охотно: любил для верности отправлять письма собственноручно. Немец взял открытку, бегло взглянул на адрес, увидел слово «мадемуазель» и улыбнулся с видом джентльменского понимания. «Олл раит», – сказал шофер. Как почти все немцы, он был англоман и, ругая англичан, в душе считал их высшей расой. Вернувшись через минуту, он угрюмо-иронически сообщил, что ящик закрыт, и вернул открытку.

– Вы, кажется, написали по-русски? – спросил он. – По-французски вернее. И лучше опустить в Мадриде.

– Почему же нельзя отсюда писать по-русски? – спросил сердито Тамарин. – Ну, поедем, пора. В Мадриде, верно, будем не раньше семи?

– Дай бог, чтобы в восемь. А бензина проклятый гаражист дал маловато. Клялся, что у него больше нет. Хорошо, если найдем в дороге.

– Как же будет, если не найдем?

– Быть может, хватит. Вот только не придется ли сделать крюк у Мадрида?

– Почему крюк?

– Один участок дороги очень опасен. Разрешите показать.

Он вынул тетрадку, на картонной обложке которой было выведено прекрасными каллиграфическими буквами: «Дневник революционного бойца», заглянул в нее, но не вырвал листочка, спрятал тетрадку и на куске бумаги от ветчины провел несколько кривых черт с кружочками.