Начало конца комедии

-- Прости, дружище, нет, -- сказал я. -- Он, мне кажется, состоит из смеси бутафорной иррациональности, мелкобуржуазной патетики и сентиментальных сюжетов, приспособленных для так называемых "простых людей". Когда я вижу уродливые муляжи святых на газонах возле католических церквей, я сразу вспоминаю Феллини, -- добавил я, ибо мне вдруг захотелось их немного побесить. Но этого не вышло.

-- А кто с тобой спорит?! -- воскликнул Адам, неожиданно сворачивая в глухую бетонную трубу-туннель с дежурным негром возле КПП. После оживленной предрождественской толпы на улицах пустынность трубы была особенно таинственна и даже иррациональна, И на какой-то миг мне даже показалось, что Адам собирается показать мне водородное бомбоубежище, но это оказался высотный гараж. Адам на ходу схватил протянутый дежурным талон, негр крикнул: "Седьмой этаж, сэр!", Адам газанул, и мы пошли ввинчиваться, задрав нос, в бетонную трубу-туннель-змеевик в общем направлении к альфе Ориона.

-- Сегодня каждый художник вынужден стимулировать в себе суеверие, чтобы оживить творческий стимул,-- грустно сказала Пэн в темноте трубы.-Сама жизнь дает слишком мало поводов для творческого возбуждения и восторга от жизненной красоты. С этим-то ты согласен?

-- Большинство не стимулирует, а симулирует, -- сказал я.

-- Ад, зачем ты сворачиваешь на пятый? -- спросила Пэн. -- Ведь черный внизу сказал -- седьмой!

-- Дорогая, умоляю тебя! Не говори под руку, когда я ищу место поставить машину! Помолчи хоть секунду! Пора тебе знать, что седьмой этаж это открытая крыша, а на улице дождь! -- с этими словами Адам свернул на пятый этаж, и мы медленно двинулись по бетонному склепу, уставленному автомобилями, в поисках места. Помещение напоминало центральный антирелигиозный музей в Ленинграде, то есть подвал Казанского собора. Одинокие вахтеры мерзли у телефонов, провожая нас затаенно-вежливо-злобными взглядами старых музейных служительниц.

-- Если вы диалектики, -- сказал Адам, -- то должны понимать, что став на путь рацио, внедряя рацио б производство и жизнь, пропитывая себя рацио, вы обнаружите вдруг и у себя в культуре сильную струю иррацио -- борьба противоположностей -- так это называется, да, дорогая? Ни одного свободного стойла! Посмотрим шестой!

-- Это повторяется каждый раз! -- сказала Пэн. -- Если черный внизу сказал "седьмой", значит, место есть только там, но Ад никогда ему не верит! И мы плутаем здесь, как туристы на Арлингтонском кладбище! Это и есть наш протест против рацио, это наша ирро, понимаешь теперь?

-- Ничего подобного! -- не согласился Адам, заруливая в очередной виток бетонного змеевика. -- Мы много раз обнаруживали здесь местечко! -- и он начал медленно-похоронный объезд шестого этажа, битком забитого автомобилями.

-- Ну, вот видишь, какая у него иррациональность!-- воскликнула Пэн. -Разве он ее симулирует? Она у него -- детская! И потому я так люблю его! И потому не боюсь за его будущее: ни мир, ни общество никогда не будет сводить с ним счеты -- я очень-очень в это верю!

Адам хохотал -- он выруливал на крышу, в дневной свет, под ноябрьские небеса. А мне почему-то почудились в голосе Пэн черненькие, как нотные значки, тени. И даже показалось, что Пэн совсем не так уж железно уверена в защищенности своего мужа от мира и общества. Но, может быть, мне так показалось только от мрака бетонного гаража.

-- Вот наше место! -- воскликнула Пэн и захлопала в ладоши. -- Я умираю от голода! Мы сейчас будем очень вкусно есть в итальянском ресторанчике! -она выглядела при дневном свете как счастливая девочка, но это не была инфантильность кокетки, это была открытая радость от близкого вкусного обеда молоденькой и счастливой женщины.

-- Какая жалость, что нынче они не носят подвязок!--сказал Адам, обнимая правой рукой жену. Левой он крутил баранку, загоняя машину в стойло. -- Я носил бы подвязку Пэн как браслет, я бы никогда ее не снимал...

Из итальянского ресторанчика, где мы вкусили спагетти, а позвонил на судно. Оказалось, что груз выкинули раньше срока, и меня уже ждали, и окончание прогулки с Адамом и Пэн получилось скомканным. Был час пик -конец рабочего дня. Пробки на каждом перекрестке, но самая длинная -- хуже, нежели в бутылке шампанского, -- на подъезде к Бруклинскому мосту. Мы потеряли час, чтобы пропихнуться сквозь запутанные вензеля дорожной развязки. И мне стало не до разговоров о литературе. Нет ничего отвратительнее, нежели задерживать судно своей персоной.

Автомобили терлись друг о друга скользкими боками и дышали с хрипом, как собаки, когда они волокут хозяина по кочкам, пытаясь выскочить из ошейника. Только на самом мосту стало свободнее, и Адам припустил со свистом. В Бруклине я взял на себя функции проводника, ибо Адам уже забыл дорогу к причалу No 7. Мы свернули направо и темными ущельями неряшливых улиц выбрались к набережной Ист Ривера. Там показались причалы и склады, а от ударов встречного ветра машина стала вздрагивать и как-то подвзлетать, потом ударил по тонкому металлу машины зверский ливень.