Начало легенды

Очнулся я в каком-то прелом, нездоровом тепле. В голове нестерпимо гудело. Маленький скрюченный фитилек плошки, поставленный на земляной пол, скудно освещал низенькие нары, на которых я лежал. Чьи-то нежные, ласковые руки обмывали мою голову.

— Где я?

— Вы — у своих, — донеслись откуда-то из дальней дали утешительные слова. — Вы ранены, вам нужно лежать спокойно.

— Где наши?

— Бой идет в центре села. А мы — в тылу у немцев. Это — землянка, в ней мы живем.

Мне не видно было лица говорившей: я лежал ничком и страшная боль не давала повернуть голову.

— Кто вы?

— Ганя. Я живу здесь с матерью. Она лежит больная.

У нее были маленькие проворные руки. Она быстро перевязала мои раны, прикрыла рядном.

— Лежите. А я посмотрю, что делается…

Рядом со мною, поближе к стене, лежала мать Гани. Сквозь нестихающие шумы и звоны в голове до меня донеслось:

— Куда же ты? Побереглась бы!..

Но Ганя уже вышла из землянки.

Я стал прислушиваться к бою. Горько было сознавать, что ночная атака не удалась. И Рогов погиб. Да разве он один? И то, что война есть война и случается в ней всякое, было слабым утешением.

Тихо скрипнула дверь. Вошла Ганя. Бросился в глаза коротенький кожушок, темный платок, наброшенный на голову. Потом я увидел большие радостные глаза — она наклонилась надо мной и тихо сказала:

— Наши нажимают!

Что-то знакомое увиделось мне в ее взгляде. И в гордом разлете тонких бровей было тоже что-то знакомое.

— О, дай-то господи! Скорей бы! — простонала рядом со мной Ганина мать.

Вдруг мы услышали над головой тяжелый солдатский топот, торопливую немецкую речь и оглушительную трескотню пулемета. Девушка прошептала:

— Лежите!

Потом неслышно скользнула к порогу, взяла что-то и вышла из землянки. В следующий миг до меня отчетливо донеслось буреломное «ура», — должно быть, наши роты снова ринулись на врага, — и заливистый лай вражеского пулемета вдруг умолк.

Я стянул с себя рядно и поднялся с нар. Несмотря на саднящую боль в голове, я чувствовал себя достаточно сильным, чтобы сейчас вместе с другими идти в атаку, — а лавина ее, слышно было, нарастала с каждым мгновением. Осторожно приоткрыл дверь и вышел наружу.

— Дави их, гадов, секир-башка!..

Мимо землянки широкими прыжками, с карабином наперевес, промчался давешний собеседник Тишки Рогова. Голос его осип еще больше.

Я подхватил валявшийся немецкий ручной пулемет и бросился вслед за атакующей цепью. Я чувствовал — бой разгорался с новой силой. Но мне не довелось увидеть его завершенье. Уже на взгорье, за селом, раненный снова, я потерял сознание и очнулся в батальонном медицинском пункте. Там узнал, что немцев погнали дальше, на запад.

К вечеру в Новую Олешню переправился с левого берега медсанбат, где я и занял свое место в палатке, с жарко натопленной печкой-времянкой посредине.

Обмотанный с головы до ног бинтами, я лежал неподвижно и думал о прошедшей ночи. За брезентовой стеной шушукались сестры — в палате лежали тяжелораненые, им нужен был покой.

Вдруг я услышал знакомый голос. Это была Ганя. Она зашла в отделение к сестрам.

— У меня больная мать. Она лежит в тифу. Нельзя ли, чтобы ее посмотрел врач?..

Рядышком, в двух-трех шагах, стояла и говорила Ганя, а я не мог подняться, чтобы увидеть и поблагодарить ее!.. После второго ранения и контузии у меня что-то случилось с речью, она стала невнятной, еле слышимой. Впервые за три года войны я заплакал от своего бессилия.

Ганю направили в другую палатку, а я долго пытался вспомнить что-то очень важное, но оно никак не давалось мне, ускользало бесследно.

Через час или раньше Ганя пришла снова.

— Вот рецепт, — услышал я знакомый голос, — мне нужно получить лекарство.

— Для кого? — спросила сестра.

— Для Натальи Роговой. Я приходила к вам давеча. Это рецепт вашего врача…

Рогова! Вот оно то, что ускользало от моей смятенной мысли! И сама Ганя очень походила на убитого Тишку. Неужто это были они, его родные — мать и сестра? Правда, он рассказывал еще и о маленьком братишке, но тот мог и потеряться в скитаниях.

Пока я раздумывал над этим, Ганя получила лекарство и ушла.

Наутро меня эвакуировали в госпиталь…

Потом я писал на родину Тишки Рогова. Мне ответили, что его родные не вернулись на свое пепелище. Писал и в Новую Олешню — спрашивал о Гане Роговой и ее матери. Но там их никто не знал. Лишь недавно одна добрая душа сообщила: да, жили недолго в Новой Олешне Роговы — мать с дочерью, потом уехали неизвестно куда…

Много лет минуло с того зимнего ночного наступления, а оно все еще свежо в моей памяти. Может, оттого, что я часто вспоминаю о своем невыполненном обещании — ведь я должен был написать о гибели Тишки Рогова его родным. Я и пытался, да ничего не вышло. И вот пишу снова, потому что никогда не поздно сделать доброе дело. Если живы его мать и сестра, пусть знают, что он погиб честной смертью солдата. Пишу — и думаю о ласковых, нежных руках. Об отважном и горячем сердце…

КУЗНЕЦ НЕ БОИТСЯ ДЫМА

I