Начало. То да сё…

Появились у меня директор — Дмитрий Иосифович Залбштейн, о нем отдельная речь впереди, ассистенты. Стали искать актеров. В связи с романтической установкой вскоре появился в группе Коля Бурляев, который только что закончил съемки в «Колоколе» у Тарковского, в голове выплыл и, как в прекрасном сне, тут же был доставлен на «Мосфильм» романтический, загадочный, очаровательный женский кумир всех тогдашних, да и нынешних ленинградских театралов Алиса Бруновна Фрейндлих. На роль героя я хотел утвердить Леню Кулагина, который только что снялся в «Дворянском гнезде» Кончаловского. Сняли пробы. Пришёл художественный совет. Поглядел, скуксился. Неглупые, образованные люди долго объясняли мне, что я перепутал жанр — мол, тут должна быть юмореска, я объяснял, что ничего не путал, другой же жанр сознательно выбрал, это и есть основной замысел означенной постановки. Опять пожимали плечами, поднимая их даже выше, чем вначале. Фрейндлих и Бурляева, горько вздыхая, утвердили. Кулагина решительно отвергли. На укрепление моих неокрепших режиссерских мозгов был кинут очень опытный и умелый второй режиссер — Л. Л. Охрименко.

Второй режиссер оказался очень милой и ласковой женщиной со стальным пожатием руки.

— Люция Людвиковна, — представилась она. — Прошу не путать: «ковна», а не «говна»…

Я слегка испугался ясности.

— Пробы у вас хорошие, очень… Вы их не слушайте, а Кулагина брать правда не надо. Он сейчас модный, что плохо. Взять надо…

И она прошептала мне на ухо.

— Да вы что?.. — ополоумел я.

— Да. Да; да… И это будет ваш козырный туз!

Так в группе появился суперзвезда советского экрана, обаятельнейший, деликатнейший человек — Вячеслав Васильевич Тихонов.

Работал Вячеслав Васильевич очень честно, очень преданно, был безукоризненно дисциплинирован, но, к прискорбию моему, я видел, что особой радости от работы он не испытывает, никаких упований на нее не возлагает. И только когда перед самой тонировкой Тихонов посмотрел весь уже подложенный материал, который, как я понял, ему по-настоящему понравился, тут уже можно было увидеть, как самозабвенно, с каким поразительным мастерством этот актер может работать, когда по-настоящему увлечен.

Я навсегда запомнил, скажем, урок того, какой серьезной силой может быть тонировка, озвучание в руках актера, по-настоящему владеющего этим ремеслом. Все наши общие огрехи, просчеты, которые обнаружились в материале, все неточности, все не в полную силу проявленные на съемке тончайшие штрихи были проработаны Тихоновым с фантастической, ювелирной виртуозностью.

Вячеслав Тихонов. «От нечего делать»

Мне повезло на хороших людей в начале пути. Михаил Ильич Ромм. Лев Оскарович Арнштам. Вячеслав Васильевич Тихонов. Анатолий Дмитриевич Папанов, Михаил Александрович Ульянов, о которых еще расскажу. Удивительные, прекрасные люди. У Бориса Слуцкого хорошо сказано: «…мои боги, мои педагоги, пролагатели торной дороги, где шаги мои были легки». К словам этим с нежностью присоединяюсь.

С фильмом «От нечего делать» связано для меня дорогое воспоминание. В Доме кино отмечался пятидесятилетний юбилей Тихонова. Творилось что-то невероятное, конная милиция оберегала вход от желающих прорваться. С поры нашей совместной работы много произошло в жизни и у него, и у меня, но начали это торжественное событие показом нашей скромной старой картинки «От нечего делать». Попросил об этом сам юбиляр.

ЗАЛП-ШТЕЙН «АВРОРЫ»

Моим директором на «От нечего делать» был Дмитрий Иосифович Залбштейн.

Человек он был милейший, но как директор — страшилище. Каждый желавший попасть в мосфильмовскую режиссуру должен пройти испытание Залбштейном. Выдерживал — значит, он на этом свете жилец, ломался — значит, все равно не жилец. У меня всегда было ощущение, что Залбштейн вечен. Каждый раз, когда я встречал его впоследствии, выглядел он все бодрее, все моложе, хотя уже в то время, когда мы с ним работали, был глубоким старцем. Звали мы все его Залп-Штейн «Авроры» (в пандан к экранизированному незадолго до того на студии «Залпу „Аврор“» Штейна), выглядел он благообразнейшим образом, но говорил с ужасающим местечковым акцентом и имел манеры провинциального еврейского жулика. Он обладал гениальнейшей способностью провалить любое дело, даже то, которое, казалось бы, провалить было вообще нельзя. Как только человек, к которому Залбштейн, не важно, по какому делу, обращался, видел его, он уже не мог сдержать непреодолимого желания немедленно послать его на три буквы. Но даже после того, как его вслух или про себя посылали, Залбштейн делал еще два шага навстречу и говорил: «Здга-ствуйте! Я дигектор с „Мосфильма“. Я заплачу».

Первый план, который нам предстояло снять в Ялте, был предельно прост: Коля Бурляев идет вдоль берега моря. Ничего готовить для съемки было не надо. Поставили камеру, одели Колю в гимназическую шинель, велели пройти оттуда сюда. Все.

Но тут вмешался Залбштейн.

— Стоп, — сказал он. — Это не санкционигованная съемка. Мы должны получить газгешение в Совете нагодных депутатов.