Начало. То да сё…

С каждой минутой укореняясь в этом суперзвездном мире, я, невольно для себя, понемногу начинал копировать Андрея. Чужие манеры бывают страшно заразительны — в грузинской компании порой спохватываешься, что почему-то говоришь с грузинским акцентом. Разговаривая с Яншиным, я уже не только подмигивал, но и подергивал головой, а также ловко, по-обезьяньи, грыз ногти — буквально на глазах из меня образовывался маленький Андрейчик. Вряд ли кто на моем месте не поддался бы мощи магнетического обаяния Тарковского.

— Черт! — сказал Андрей. — Жалко расставаться!

Я поддакнул.

— Зачем расставаться? — сказал Гоша. — Поехали ко мне. Немножечко поужинаем.

В то время Георгий Иванович был женат на Нине Тимофеевой. Невероятный этот вечер, быть может, самый блистательный в моей жизни, закончился тем, что я вновь обнаружил себя все в той же компании, вдобавок еще и украшенной великой балериной. Мы сидели где-то на Арбате, в большой комнате, за столом, покрытым белоснежной скатертью, потрясающе сервированным изысканными закусками, тускло мерцающим тяжелым старинным столовым серебром и запотевшими графинчиками и рюмочками. Я понимал, что дело сделано, я уже здесь; и из этой жизни, из этого доступного лишь небожителям мира меня уже не выпихнуть никакой силой.

Комната была вся в зеркалах — Тимофеева занималась в ней у балетного станка. Стол и горящие свечи многократно отражались в зеркалах, за окном синело ясное звездное небо, раскрывалось огромное, уже угасающее пространство ночной Москвы, шелестела листва, неслись кружащие голову запахи цветущего лета — одним словом, бал Воланда.

Сказочное удовольствие быть на равных с великими! К тому же Андрей то и дело повторял: «Да перестань же ты „выкать“. Мы с тобой нормальные соученики, подельщики. Из одной мастерской». Да и я уже почти пообтерся в новой ситуации: без особого нахальства, но и без раболепства «тыкал» и Андрею, и Рербергу, и Ромадину, не пытаясь уже сопротивляться магии дотоле неведомой мне жизни.

Часа в три ночи мы долго и счастливо ловили такси, всеми силами стараясь как можно дольше его не поймать, продлить расставание — стучали друг друга по плечам, неестественно хохотали, обсуждали подробности будущей замечательной постановки. Садясь в такси, расцеловались, опять колотили друг друга по плечам, условились завтра же встретиться и начать работать.

Я приехал в свою коммуналку на улице Горького — Катя была где-то на гастролях, в голове празднично гудело, грудь распирало от чуда булгаковского преображения. Ясно было, что теперь мы с Андреем не разлей вода, делаем одно дело; будущее отечественного, а может, и мирового кинематографа во многом зависит от наших общих усилий.

Я лег спать. Не спалось. Несколько раз вымыл голову под краном, сладкий хмель постепенно проходил, во рту медленно проступала похмельная горечь. Уже светало. В одиннадцать надо быть у Ромадина. Часов в шесть утра я сел на кровати с ясным и четким сознанием: никогда, ни при каких обстоятельствах этого не будет. Делать этого мне нельзя. Ни за что.

Да, этот мир воздушен, прекрасен, невероятно желанен, но он не мой. Он, получается даже, мною украден. В лучшем случае — присвоен. Это чужие идеи, чужие замыслы, помноженные вдобавок на чрезвычайную личную одаренность каждого из участников. Я понял, что если завтра просто зайду к ним, то меня в тот же вечер не станет. Потеря, может, и не велика, но это моя потеря: мне этого яда нельзя даже пригубить — такой он развращающей силы.

Как же сообщить о своем решении людям, с которыми я буквально час назад братался, целовался, клялся им в речной дружбе? Окончательного согласия я, правда, не давал, но всем своим видом выражал счастливое растворение в будущем фильме. Так оно на самом деле и было, но пришло отрезвление. В ужасе от необходимости отказывать столь замечательным людям, часов с девяти я уже репетировал какие-то жалкие слова, которые надо будет произнести в телефон. Слова получались идиотическими, сформулировать то, что тогда чувствовал и что сейчас в состоянии внятно объяснить, я от ужаса не мог — меня просто вел инстинкт: «Лучше любая халтура, лучше назад в „негры“, но вот это — запретить себе категорически». Там просто тяжелый кусок дороги, здесь — сладкая погибель, путь в профессиональные паразиты. Не исключаю, что у меня хватило бы ума паразитировать не по-свински, а даже сохраняя при этом видимость профессионального достоинства. Но за одной паразитской картиной последовала бы другая, потом — третья, и далее — до конца… Я нашел в себе силы, отыскал телефон Тарковского, набрал номер.

— Андрей, я не могу принять участия в этой работе.

Страшная пауза.

— Почему? Тебя что-то не устраивает?

— Я ее не вытяну…

Андрей не ждал моего отказа. Он действительно хотел для меня сделать лучшее, что мог. И вдруг такое…

Эта история придала всем нашим дальнейшим взаимоотношениям с ним горький оттенок. Моего и без того огромного уважения к нему только прибавилось, в ответ я тоже ощущал наперекор всему хорошее отношение. Но будто бы навсегда пробежал и какой-то холодок.