Начало времени

Чтобы посмотреть на Марфу Ивановну, на ее мешковатую тушу, набежало все село. Детишки в таком возбуждении, что забыли страх и лезут в середину круга. Старшие держат младших на закорках. Впрочем, на Марфе Ивановне, на ее по–собачьи заостренной морде, нечто вроде уздечки. «Намордник!» — сказал какой‑то знаток, и слово тут же стало всеобщим достоянием; изустно передают его друг другу, как некое главное откровение. Очень занимает всех эта «уздечка» на медведице. Что‑то есть детски–беспомощное и старчески–неуклюжее одновременно в походке Марфы Ивановны, особенно когда она встает на задние лапы. Чувствуется, что делает это она с большой неохотой. Медведица хочет ходить по–медвежьи, на всех четырех, а не по–людски, на двух. Но, понукаемая поводырем, показывающим ей дубинку, она медленно, с натугой и покряхтывая, снова и снова поднимается на задние лапы. Без малейшего воодушевления бьет она в бубен, по–медвежьи тяжело повертывается, держа бубен над головой и тряся косматой холкой — танцует. Затем, не испытывая никакой радости, кувыркается Марфа Ивановна через голову (подобно тому, как мы, в отличие от старой медведицы — с восторгом проделываем это на леваде или лужку).

Поводырь Марфы Ивановны, как и положено цыгану, — темный лицом и в смоляных кудрях, лезущих из‑под старой шапки, с золотой серьгой в ухе и с ястребиным носом — выглядит не менее внушительно, чем его медведица. Встретившись случайно с его взглядом, мы, мальчишки, поскорее отводим глаза. Молодицы украдкой взглядывают на красивого поводыря (ему лет тридцать пять), о чем‑то перешептываются, жмутся от смешков. И впрямь что‑то завораживающее светится во взгляде поводыря, в этих глазах с желтоватыми белками — черных, блестящих, отрешенно–гордых глазах. Зря стараются молодицы, поводырю не до них.

— Покажи‑ка, Марфа Ивановна, как румыны стреляют в наших пограничников! — говорит поводырь и подает спутнице свою дубинку. Медведица, позвякивая железной цепкой, берет, как ружье, дубинку и смешно кладет набок голову: целится.

Толпа ликует. Она восхищена умом медведицы! Острый, политически–актуальный номер по душе сельчанам. На кордоне неспокойно, румыны то и дело провоцируют советских пограничников. Гутарят частенько на эту тему и у нас в хате. Панская Польша и помещичья Румыния больше всех задираются с нами, стараясь держать нас в страхе. По этой причине коронный номер Марфы Ивановны со стреляющей дубиной, номер, который поводырь расчетливо приберегает к концу программы, имеет огромный успех. В шапку цыгана, которую обносит сейчас по кругу Марфа Ивановна, падают копейки — большие, красно–медные по тем временам; чуть поменьше — гроши, отличающиеся от копейки помимо размера, еще тем, что на них нет изображения герба. На тыльной стороне желтомедного гроша — вместо герба красивым полукружьем надпись — СССР. Заставить мужика расстаться с копейкой, за которую в лавке дают фунт соли или полбутылки керосина, — под силу лишь столь яркому искусству Марфы Ивановны!..

Поводырь, откинув полу старого покоробившегося брезентового плаща с капюшоном сзади (Андрейка объяснил мне, что это торба для харчей), передвинул с бока на живот потрескавшуюся кожаную сумку с позеленевшей медной пряжкой. Подогнув ногу в запыленном сапоге и слегка наклонившись вперед, он на коленке расстегивает пряжку сумки. Не считая, пересыпает из шапки в сумку медь.

— Кланяйся почтенной публике, Марфа Ивановна! — железной цепочкой поддергивая вверх морду медведицы и отодвигая на бок, под плащ, сумку, заученным голосом говорит напоследок цыган–поводырь. Марфа Ивановна, обходя круг, все так же неуклюже, точно младенец, проделывающий первые шаги, топает на задних лапах, мотает вверх–вннз тяжелой головой — будто отгоняет мух. Наконец с облегчением падает на передние лапы.

День занимается жаркий. На обочинах у дороги еще серебрится роса. Сухой мужик с длинной жилистой шеей и впалыми глазами, осадил своего гнедого меринка, на котором он сидел боком, свесив грязные ноги. Сдвинув брыль на затылок, он заглянул через толпу в круг с Марфой Ивановной, улыбнулся: '«Оцэ!.. Собачья комэдия!» Ветерок рыхлит его серую посконную рубаху с расстегнутым воротом. Мужик машинально хлопает меринка по растертому седелкой хребту, гладит жесткую и грязную, в репейниках, гриву, повторяет: «Собачья комэдия!» и, иронически оглядев собравшихся, стегает прутиком меринка: «Пошел!» Никто и не заметил насмешливости сухого мужика — как приехал, так и уехал. Только я на минуту–другую еще отчетливо вижу его тонкогубый, широкий рот, полный мелких желтых зубов. У меня неприязненное чувство к этому мужику с раскрытым, как пустой кошель ртом. Он, видно, очень недобрый человек, если ему не понравилась Марфа Ивановна! Цыган сказал, что она «кончила ломжинскую академию». Я слышал как‑то от отца, что где‑то есть такой город, где обучают медведей…

Представление окончено.