Начало времени

Горячий ветер парусил верхушки тополей, ласково расчесывая им зеленые гривы, сквозь которые просвечивало помутневшее предзакатное небо. Белые хаты села утопали в тени садов и ветел. В кустарнике над овражками пели птицы. Едва виднелись в мглистой розмыви кладбищенские кресты, временами ветерок доносил смутный сухой шорох жестяной листвы венков. Замшелые крыши вросших в землю белых мазанок покрылись густыми лиловыми тенями. В прогалинах хат просвечивал розовый горизонт. Все явственней доносились звуки предвечерней улицы — лай собак, скрип колодезного журавля, дребезжащее блеяние овец. На ближнем паровом клину пасся молодняк; мотая мордой, хватали телки сочную после последнего дождя повилику.

Домой мы вернулись с сумерками. Симон прибыл все в том же приподнятом настроении, сыпал шутками да прибаутками, напрашивался на ужин. Мать хмуро отшучивалась, спрашивала, чего подать к столу дорогому гостю: гуся с яблоками или поросенка с хреном?

— Зажигай, Нина, лампу! Затопи печь! Будет ужин, получше твово гуся и поросеночка! — по–свойски трогая мать за плечи и одновременно лихо подмигивая мне, Симон зачерпнул чуть ли не полную кварту воды из кадушки и залпом выпил ее. — Эх, жаль, что нема сейчас у тебя, Карпуша, казенки, настоящего разговору! Самогон — не про меня, ейбо!

Крякнув от удовольствия и рукавом проведя по губам, он высыпал на стол грибы из сакв. Мать посмотрела, потрогала самые большие грибы, одобрительно чмокнула губами: «Где вы их набрали?.. В колодце?.. В каком колодце?..»

В рассказах о грибах Симон только и склоняет меня на все лады; я, мол, первый увидел, первый подал идею, первый полез в колодец. Симон не жалеет ни слов, ни красок, чтобы представить меня и находчивым, и храбрым — во всем подобающем случаю блеске благородства и подвига. Скромный родниковый колодец, возвысясь над луговыми травами, над горизонтом, вырастет до степного кургана. Послушать Симона — так это я сам напросился висеть вниз головой в проклятом колодце! Это мне никак не жилось на свете без грибов. А он, долго пребывавший в нерешительности, только в последний миг, на всякий случай усмирял мой пыл и рвение, попридерживая меня, героя, за шустрые ноги!

Мать, привыкшая к вечным преувеличениям и неизменной шутливости Симона, улыбается, кивает головой и что‑то без надобности поправляет на мне (наверное, застегнула какую‑то, только матерям видимую, пуговку). Она даже не сочла нуяшым осведомиться у меня — страш–но ли было висеть вниз головой в колодце. Скорей всего, что она не поверила ни одному слову Симона.

Отец, встав с полатей, три раза пристукнув деревянной ногой, тоже приковылял, чтобы лично осмотреть грибы. Он улыбается, снисходительно поглядывает на Симона. Ведь чтобы посмотреть на грибы, он пожертвовал книжкой, которую, как обычно, читал, лежа на полатях. Оторвать отца от книги, заставить сменить горизонтальное положение на вертикальное, не так‑то легко: должно было случиться нечто необычное.

— Что ж, жарить надо, — говорит с важностью отец, потрогав один–другой груздь покрупнее, тщательно отряхнув руки друг о друга и как‑то просветленно взглянув на меня. Значит, несмотря на книгу, что‑то из симоновских похвальных речей в мой адрес услышал и отец! — Для такого случая — самогонкой не побрезгуем!

— Да, да, жарить надо! — с воодушевлением говорит Симон, словно с нетерпением ждавший резолюции отца.

— Жарить так жарить, — демократично соглашается мать. Озабоченно наморщив лоб, она только высказывает сожаление, что нет чугунной сковородки. «Такое блюдо — (так и сказала!)—хорошо на чугунной сковородке сготовить. А круглый чугун под мамалыгой…»

Кухонные подробности уже не интересуют мужчин. Всеми владеет некая сдерживаемая торжественность. Отец немедля просунул руку в проем между полатями и стенкой, — и на свет божий извлечена его заветная пляшка. Мать водружает на шесток наш черно–сизый трехпалый и колченогий таган, выгребает из золы пару угольков и принимается разводить огонь.

Сухие кочерыжки от кукурузных початков быстро, с треском разгораются. Кажется, они давно ждали минуты, когда их используют по назначению. Пляшущие черно-рудые языки пламени жадно лижут белое тело кочерыжек. Вот уже пламя опалило их до черно–клетчатого следа. Кочерыжки сейчас похожи на осиные соты. Вот уже и соты изчезли — кочерыжки еще гуще темнеют, обугливаются, корчатся в судорогах и с треском разламываются.

Чтоб поддержать пламя, мать спешит заготовить побольше кочерыжек. Она придвигает лавку поближе к печи, присаживается на краешек и принимается теребить золотистые початки кукурузы. Из ивовой плетенки берет она их попарно, быстро перекрещивает в руках, трет поперек друг о друга. Дождичек зерен падает в подставленныхт подол юбки.

Подвижная тень от пламени вздрагивает на лице матери. Одними глазами делает она мне знак — «подойди». Склонившись к моему уху, шепчет: «Сбегай, сынок, за Олэной. Пусть приходит на грибы».

Два раза повторять мне подобные вещи не приходится. Я тут же шмыгаю за дверь.