Начинается ночь

— В том смысле, что не каждый день имеешь дело с Рафаэлем. Взять хотя бы солонки Челлини. Согласись, что они ценятся не только за то, что в них можно держать соль.

— Но ведь Челлини еще сделал Ганнимеда.

О'кей, Миззи, похоже, ты слишком много знаешь. И болтовня твоего старого дядюшки Питера нужна тебе как прошлогодний снег.

— Давай спустимся к воде, — предлагает Питер, потому что кто-то из них должен что-то предложить.

Они начинают спускаться по длинному травяному склону, ведущему к заливу — сплошь паруса и солнечные зайчики — с его двумя зелеными островками среди бронзово-голубого сверкания. Дом Кэрол смотрит на что-то вроде небольшой гавани, вырезавшей в нижней части ее участка скромное полукружье пляжа: желтовато-серый песок, валуны и нитки бурых водорослей.

По дороге к пляжу Питер говорит Миззи:

— Я не продаю произведения искусства, которые мне не нравятся. Просто… ну… гений, в смысле, гений-гений — большая редкость.

— Я понимаю.

— Может быть, на самом деле, тебе не хочется этим заниматься?

— Чем этим?

— Искусством.

— Хочется. Правда-правда.

Они ступают на песок. Миззи сбрасывает обувь (видавшие виды кроссовки "Адидас", которые он носит без носков), Питер остается в своих мокасинах ("Прадо"). Они медленно приближаются к воде.

— Можно я тебе скажу одну вещь? — спрашивает Миззи.

— Конечно.

— Мне неловко.

— От чего?

Миззи смеется.

— А ты как думаешь?

Его голос внезапно становится жестоким и бесцеремонным. Так мог бы звучать циничный не по годам юноша по вызову.

Они подходят к самой кромке воды — едва слышные волны мелкими складками набегают на песок, откатываются назад, снова набегают. Миззи подворачивает джинсы и входит в воду по щиколотку. Питер стоит на берегу в нескольких метрах за его спиной, и ему приходится повысить голос.

— Не думаю, что чувство неловкости особенно продуктивно.

— Пойми, я не хочу болтаться без дела. Но, наверное, у меня просто нет того качества, которое есть почти у всех, того, что позволяет людям делать что-то конкретное. Пойти в медицинскую школу, завербоваться в миротворческие войска или преподавать английский как иностранный. Все это достойные занятия, но я не могу представить себя ни в одной из этих ролей.

У него что, увлажнились глаза, или это просто кажется из-за солнца?

Питер не знает, что на это сказать.

— Что-нибудь обязательно найдется, — вот единственное, что он может придумать. — И, может быть, это будет вовсе не торговля предметами искусства и не организация культурных программ, а что-нибудь совсем другое.

Ясно, что Миззи даже не может сделать вид, что эти слова его хоть как-то утешили. Он отворачивается, смотрит на залив.

— Ты знаешь, кто я?

— Кто?

— Никто. Обычный человек, как все.

— Брось.

— Я все понимаю — а кто, собственно, не обычный человек? И, вообще, сколько дикой претенциозности в самом этом стремлении быть не как все, но я хочу тебе сказать, что на меня так долго смотрели как на кого-то особенного, и я так долго старался быть кем-то особенным… Но на самом деле я совершенно обыкновенный, может, и не глупый, но и не слишком умный, не духовный и, по-видимому, не способный к сосредоточенности. Мне кажется, сам я смогу все это вынести, но я не уверен в окружающих.

И в эту секунду Питер понимает: Миззи умрет, Питер чувствует это на какой-то последней глубине, всем своим существом. Это что-то сродни тому, что он знает про Бетт Райс, он словно бы улавливает запах смерти, хотя, разумеется, его гораздо легче почувствовать, стоя рядом с пожилой женщиной, больной раком, нежели в присутствии молодого человека в идеальной спортивной форме. Предчувствовал ли Питер, что Мэтью умрет? Возможно. Но в ту пору он был еще слишком юн, чтобы признаться в этом даже себе самому. Когда родилось у него это предчувствие? Не в тот ли самый день все эти годы и годы тому назад, когда Мэтью с Джоанной вошли в озеро Мичиган и показались Питеру воплощением красоты? Почему именно тогда? Потому что они были обреченными любовниками, потому что они оба стояли на некоем рубеже, перед лицом судьбы: Джоанна в преддверии своей жизни среди богатых, Мэтью — незадолго до гибели в больнице святого Луки. Насколько хорошо осознал несчастный, терзаемый похотью двенадцатилетний Питер, что его первое подлинное видение смертности — это вместе с тем и самое щемящее, и самое невероятное, что он когда-либо испытывал? Не надеялся ли он с тех пор еще раз пережить что-то подобное?

Миззи умрет от передозировки, в сущности, он уже все сказал, причем не только Питеру, но и воде, и небу. Он открыт смерти. Он не сможет (не будет) искать ничего, что могло бы привязать его к жизни.

Это уже было: Питер уже стоял на берегу и перед акулами рядом с людьми, обреченными умереть. Он снимает мокасины и носки, подворачивает брюки, входит в воду и становится рядом с Миззи. Миззи и вправду всхлипывает, глядя в сторону горизонта.

Питер молча стоит рядом; Миззи поворачивается к нему, смущенно улыбаясь заплаканными глазами.

А потом… потом… они целуются.

Мечты, мечты