Начиналась жизнь

Но вскоре Гера усвоил науку тети Сони. Его пальцы начали приобретать гибкость. Через некоторое время он стал ярым пианистом, его нельзя было оторвать от инструмента.

…Глубокая ночь.

Все спят.

Кажется, будто и дом дремлет, укрывшись запертыми дверьми и окнами. Внезапно Гера проснулся, словно вспомнил о чем-то, и бросился в зал к инструменту. Синяя молодая летняя ночь заглядывала в окно, звезды одна за другой потухали на ясном небе. Гера задумчиво сидел у инструмента и о чем-то мечтал, тщетно стараясь поймать мелодию, которая только что его пленила. В коридорах было пусто и темно. Весь детдом легко дышал во сне. Вдруг Гера заерзал на стуле и открыл пианино. Пальцы быстро побежали по клавишам. Луна сквозь окно заглянула в зал и тоже стала перебирать клавиши.

Шраге на цыпочках, в одном нижнем белье, вошел в зал.

— Гера! Это ты! Что ты делаешь? Ты ведь всех разбудишь!

Игра не прекращалась.

— Гера, перестань! Слышишь, что тебе говорят? — Шраге тяжело дышал. Подошел ближе, точно собираясь закрыть крышку пианино.

Мальчик ничего не видел и не слышал, его пальцы легко бегали по клавишам. Плавная мелодия звенела среди глубокой ночи, гулко отдаваясь во всех уголках дома.

— Учитель Израиль, это я сам только что придумал!

Гера играл, и звуки плясали по серому залу детдома.

Шраге стоял среди зала и молчал. В его ушах звенела мелодия. Полные губы улыбались, серые глаза от волнения блестели. Он подошел к мальчику, обнял его за плечи и крепко прижал к себе.

Через несколько дней Геру определили в музыкальную школу.

Вторым определили туда Пашку.

В знойный летний день мальчик впервые переступил порог школы. Директор удивленно оглядел босые ноги, оставившие пыльные следы на сверкающем паркете, короткие несуразно-широкие шаровары, потертую каракулевую шапку, надвинутую на глаза, и сердито спросил:

— Что тебе здесь надо, мальчик?

Мальчик показал свои документы. На круглом белом лице директора мелькнула тонкая, ироническая усмешка. Он процедил сквозь зубы только одну короткую фразу:

— В тот зал иди.

Мальчик вошел.

В зале сидели несколько десятков девушек с напудренными носиками и юношей, подчеркнуто галантных; они ожидали экзамена. Блестела крышка рояля. За столиком сидели профессора и учительницы музыки.

— Розенкранц, — вызвал старенький профессор. Голос у него точно выходил из подушки.

К роялю подошла русая девушка, лет семнадцати, в очках, с длинными косами. В руках у нее была папка с нотами, которую, по-видимому, ей подарили перед вступлением в школу.

— Ну-с, что вы нам сыграете? — спросила одна из учительниц, полная женщина с пухлыми щеками. На правой щеке у нее темнела черная искусственная мушка; две длинные булавки торчали из ее фетровой шляпы.

— Этюд Черни, фугу Баха… — девушка немного смутилась и не выпускала папку из рук.

— Пожалуйста.

Девушка села на самый кончик стула, поставила ногу на педаль, и тонкие ее пальцы быстро забегали по клавишам. Она заметно нервничала, хотя и хорошо подготовилась к экзамену.

— Достаточно.

Девушка сошла с подмостков.

— Сито! — вызвал тот же придушенный голос старого профессора.

— Я.

Восемьдесят глаз впились в нового пианиста.

— Ну-с, что вы умеете? — Та же мушка на краю щеки и две булавки на фетровой шляпе кольнули его глаза.

— «Интернационал», «Яблочко», «Дер ребе Эли Мейлих». Все только одной правой рукой, — ответил мальчик.

У старой женщины от этого ответа лорнет упал на колени.

— Пожалуйста.

Мальчик подвинтил немного выше сиденье стула, свободно уселся на нем, поставил сразу обе ноги на все педали и громко и уверенно проиграл подряд весь свой скромный репертуар.

— Достаточно.

Мальчик ушел на свое место.

Никто не проронил ни слова. В зале стояла тишина. И все же Пашка ясно чувствовал насмешку.

Однако в музыкальную школу его приняли.

Гера оказался способным музыкантом. С тех пор как начал учиться, он сделался гораздо серьезнее, молчаливее. Большую часть дня проводил за роялем. Мальчик очень полюбил музыку. У рояля он забывал обо всем. Ему казалось, что в каждой новой вещи, которую играл, он слышит живые слова, различает голоса мужские, женские, детские.

Он считался одним из лучших учеников музыкальной школы.

Гера и Пашка учились у одной учительницы. Ее фамилия была Скула-Соколовская. Это была та самая женщина с мушкой на правой щеке, которая их экзаменовала.

Занимались у нее дома.

В комнате было опрятно и уютно. На окне несколько вазонов. Все сверкает. И чистый пол, и накрахмаленные занавески на окнах, а особенно — всегда открытая крышка рояля. Со стены над роялем задумчиво смотрит Людвиг Бетховен, с всклокоченными седыми волосами, с белым широким галстуком.

Дома Скула-Соколовская выглядела совсем иначе. Ее надменность, внешний лоск, величественность движений — все это совершенно исчезало. Дома она ходила в комнатных туфлях. Часто, рассердившись на ученика, она хваталась за голову и, держась за свои редкие седоватые волосы, отбивала такт ногой.