Начиналась жизнь

Айзик молча рвал зубами черствую макуху, крепко держа ее обеими руками. Девочка кричала без умолку, царапая ногтями разлезшийся матрац.

— Что такое? Боже мой, что же случилось наконец? — бегала от дочери к сыну взволнованная мать.

Весь последний год в доме не было ни куска хлеба. Озлобленная женщина металась целыми днями, как затравленный зверь, и готова была растерзать каждого.

— Отдай ей! — рванула она из рук Айзика макуху.

Айзик вцепился в ее юбку, не давая отойти. Но мать отшвырнула его, и он упал. Тоненькая струйка крови потекла по его лицу. Некоторое время он лежал неподвижно вниз лицом, потом с истерическим криком выбежал из комнаты.

Завывала метель. Снежные тучи затянули небо. Улицы утопали в белесоватой мгле.

Его бросало из стороны в сторону, тащило по улицам и переулкам, а потом, окоченевшего, занесло на вокзал. Всю ночь он растирал свои отмороженные уши.

С тех пор перевидал он немало городов. Летом ночевал в рыночных ларьках, под крыльцом, на скамье в сквере. Зимой ночевал на вокзале. Отмороженные, торчащие кверху уши навсегда остались красными.

Второй, Фишка, — изможденный мальчик с кривыми ногами и плоским носом на озлобленном лице.

…У Фишки была только мать. Высокая молодая женщина, веселая, но злая. Когда голод вытащил на рынок все ее имущество, мать начала поздно возвращаться домой, часто навеселе, с всклокоченными волосами. В доме появлялись какие-то мужчины.

— Фишкеле, — обращалась она тогда к сыну. — Выйди на минутку на улицу, нам нужно кой о чем поговорить…

Фишка выходил…

Бывало, дождь льет как из ведра, а Фишка стоит у крыльца в коротеньком дырявом тулупчике, дует на свои одеревеневшие пальцы и ждет.

Однажды, в осенний холодный вечер, густой дождь и туман окутали город, улицы покрылись большими лужами. Мать явилась в дом с гостем и сказала сыну:

— Фишкеле, ступай переночуй где-нибудь, здесь должен ночевать дядя.

Зеленые глаза Фишки налились кровью. Он весь задрожал.

— Никуда я не пойду, — заплакал он.

Мать тихонько ущипнула его за локоть и вслух, для гостя, произнесла:

— Поди, сынок, переночуй где-нибудь, сделай это для мамы.

У Фишки на локте появился синяк, но он не двинулся с места.

— Ну, иди же, дорогой, — еще сильнее ущипнула его мать. Ее длинные ногти, впившись в тело ребенка, царапали его до крови. — Иди, сыночек, дай я тебя поцелую. — Она громко поцеловала его.

Мальчик с ненавистью вырвался из ее рук и отбежал в сторону.

— Совсем распустился мальчик, — обратилась она к гостю. — Ну, иди же, золотко. Вот дядя даст тебе несколько копеек.

Гость притворился, что не слышит.

— Иди ко мне, дорогой мой мальчик, я тебя еще раз поцелую.

Она подошла и снова вонзила ногти в его руку. Потом потащила его к двери и незаметно для гостя вытолкнула на улицу. Заперла дверь на щеколду, все еще продолжая приговаривать:

— Иди, милый, послушайся маму.

И сразу же направилась к гостю.

…Дверь с грохотом распахнулась. Щеколда от сильного толчка отскочила и упала на землю. Осень ворвалась в комнату. Фишка остановился на пороге.

Мать, стоя в одной нижней юбке, расчесывала волосы.

— Прочь отсюда! — исступленно закричала она.

Фишка оглянулся. Увидя щеколду, он схватил ее, изо всех сил швырнул в мать и попал в голову.

Мальчик бросился бежать. Гость тоже исчез.

…Теперь, при воспоминании об этом, у Фишки является желание рвать на себе волосы, истязать себя еще больнее, чем делала это мать. Кто знает, чем все тогда кончилось?.. Три года прошло с тех пор. Три года скитаний, три года вольной жизни на улице.

Глубоко в сердце он прячет свою тяжелую тайну. Никто не знает о ней. Он хотел бы открыть ее учителю Израилю, но что-то мешает ему это сделать.

Третий — Эля.

Он удрал из глухого местечка — удрал без всяких причин.

Отец его видел, как мальчик вскочил на буфер, махнув ему на прощание фуражкой: «Будь здоров». Отец, верно, и сейчас еще у себя в местечке торгует на рынке чулками и шнурками. Он, должно быть, считает сына погибшим и говорит о нем: «Кадеш».

…Теперь эти трое ребят — Айзик, Фишка и Эля — наконец нашли пристанище. Только вчера еще парнишки ночевали на рынке, на опрокинутых ящиках, а сегодня они очутились в детском доме, в отдельной комнате.

Ночью Шраге зашел к ним в комнату поглядеть, не сбежали ли ребята. К его большой радости, все трое сладко спали и, по-видимому, не помышляли о побеге. С первого же дня детдом пришелся им по душе, и они как бы решили, что это будет их последней станцией. Совет детдома выделил тройку для наблюдения за новичками; тройка состояла из Геры, Бэрла и Бэйлки.

Ударит, бывало, Айзик кого-нибудь в зубы, а Бэрл уже на посту.

— В детском доме драться нельзя.

Вырвется ненароком у Фишки грязное словечко, а Бэйлка уж тут как тут:

— В детском доме нельзя ругаться.

Или захочется длинноногому Эле кусочек мясца стянуть на кухне, Гера ему этого не спустит:

— Э, братишка, забудь. Этот номер тут не пройдет.

Шраге не спускал глаз с новичков. Часто звал к себе в комнату и беседовал с ними.