Начиналась жизнь

— Мой муж.

— Кому ты зубы заговариваешь?

— Его не смей трогать! Слышишь?

Староста встал, надвинул фуражку на лоб и поспешно вышел.

— Да провались ты в преисподнюю! Не больно-то боюсь я тебя… — крикнула ему вслед вдова. — Попробуй только!.. — и заперла дверь на засов.

Она спокойно хлопотала у печи, но Зяма заметил, что руки у нее чуть-чуть дрожали.

— Придется нам, Евдокия Семеновна, разлучиться. Ничего не поделаешь.

— Кукиш ему, собаке, под нос! — ответила вдова, все еще хлопоча около печи. — Никуда ты не уйдешь… Разве, может быть… наняться тебе на мельницу, а, Ваня? Я сейчас же там договорюсь.

В ту ночь Зяма ночевал на мельнице.

Мельница находилась верстах в тридцати от станции, посреди поля. Кроме местных крестьян, работавших здесь, у мельницы постоянно вертелся немецкий часовой. Казалось, что здесь живут как на пустынном острове, но каждое утро кто-нибудь из крестьян являлся с новостью:

— Слыхали, наши освободили еще один город.

Откуда доходят эти вести, никто не спрашивал: понимали, что не с неба падают они сюда…

Частенько ночью ветер «заносил» сюда отрывок газеты, листовку, и никого это не удивляло.

Иногда Евдокия Птуха побродит вокруг мельницы и украдкой передаст Зяме хлебец. А затем из такого хлебца вдруг вырастет бумажный шарик и начнет ходить по рукам.

Однажды ночью Зяма, стоявший около мельницы, как раз недалеко от немецкого часового, услышал, что кто-то крадется сюда.

— Кто идет? — крикнул немец.

— Громче кричать ты не умеешь? — как из-под земли вырос пред ним старик Сергеев.

Старый казак всем телом навалился на немца и тяжелой гирей со всего размаха несколько раз ударил его по голове.

И тут Зяма увидел отряд вооруженных крестьян и крестьянок, а среди них Ваню Кучера, который кинулся к нему с распростертыми объятиями.

— Здоров, Ваня! — стукнул его в бок Ваня Кучер.

Зяма бросился к нему на шею.

Вдали разносился конский топот. Лай собак разбудил все село. Распахнулись ворота и двери изб, из них стали выглядывать заспанные крестьянки, дети и старики. Через село пронеслись конники казачьего корпуса Кириченко.

Утром, когда народ толпился у советских танков, Зяма, уже побритый и переодетый в красноармейскую форму, заметил среди других в толпе и вдову Евдокию Семеновну Птуху.

Увидев его, вдова заплакала.

— Что ты плачешь, матушка? — обнял ее Зяма.

— Кто плачет, дурачок? — гордо оттолкнула она его. — Материнское сердце радуется иногда сквозь слезы.

1943

Перевод С. Родова.

СВЕКРОВЬ Рассказ

— Человек, знаете, слабее мухи и крепче железа, — так начала свой рассказ Хава Белоцерковская.

Хава стара и седа как лунь. Между ее черными выцветшими глазами и миром уже висит туман. Она худа и мала. И все же в этой бледной седой женщине чувствуется какая-то сила. Бомбы ее не свалили, стужа и вьюги ее не одолели…

Муж ее умер перед самой войной, на Украине. Сын ее — один бог на небе знает, где он. А самое ее со снохой Малкой и двумя внуками занесло вон куда — в Башкирию.

— Это, знаете, еще не такая беда, — замечает Хава. — При советской власти, где бы вы ни жили, все равно как у себя дома. Хуже, знаете, что силы иссякают… так… сами по себе. Не подумайте, сохрани бог, что от тяжелого труда. Я не рублю на старости лес и не таскаю бревна. А просто — несчастье… трудно перенести. Я, однако, иначе не могла и не должна была поступить. Из жалости к моей снохе и к двум птенчикам, бедняжкам, я сама надела себе камень на шею…

Каждый вечер, когда дети засыпают, сноха садится у окна, молчит. Вдруг вздыхает: «Шлема!..» У старухи обрывается сердце. Шлема ведь ее плоть и кровь…

Не раз старуха пробовала подбодрить сноху, облегчить ей сердце. Но хуже всего было то, что сноха как будто со всем соглашалась:

— Да, свекровь дорогая! Он действительно ваш сын, ваша плоть и кровь, но он ведь все-таки мой муж и их отец!

При этом она указывала рукой на спящих птенчиков, и старуха теряла дар речи.

Три месяца прошло, пока от Шлемы пришла первая открытка. Четыре строчки:

«Я здоров, я на фронте — все в порядке. Береги детей и передай привет маме. Шлема».

В тот вечер Малка не подпускала старуху к детям. Сама вымыла им головки, нарядила в лучшие праздничные костюмчики, которые так любил Шлема. Весь вечер она носила их на руках, целовала и обнимала, пела им песенки, танцевала с ними и снова целовала, затем, когда дети уснули, она засела писать мужу письмо. Писала она ему до поздней ночи, нежно упрекала в чем-то. Старуха прослезилась в своем углу, она все не могла забыть слов снохи: «Он действительно ваш сын, ваша плоть и кровь, но он ведь все-таки мой муж и их отец!»

На письмо Малки ответа не получили. Прошел месяц, и два, и три — Малка обивала пороги военкомата, посылала письма Шлеме, измучилась — на себя похожа не стала и, наконец, потеряла всякую надежду.

И вдруг произошло чудо. С фронта приехал на несколько дней Закир — молодой парень из башкирской семьи, проживавшей тут по соседству.