Над горой играет свет

Эйдин. Она пришла ко мне, истосковавшись по матери, ибо родная мать ее бросила. Когда это произошло, Эйдин проплакала всю ночь, стиснув зубами ухо мягкой игрушечной зверушки, чтобы заглушить рыдания. Это уже позже она спросит, можно ли ей жить у меня, и я испугаюсь, а теперь я не понимаю, чего я тогда так испугалась. Пришла она сразу после краха моей семейной жизни, превратившейся в безобразное дымящееся пепелище. Муж нашел другую, которую любил сильнее и которая смогла родить ему детей. Ну и плевать. Мне глубоко на все это наплевать. На то, что он нашел другую и настрогал пятерых, что отгрохал огромный дом в Калифорнии, там теперь и живет. Плевать я на него хотела. У меня есть Эйдин и моя семья. Хорошо бы они сейчас очутились здесь, в нашей низине. Мечты, мечты…

Широко раскрыв глаза, ставлю пустой стакан на стол (оказывается, так его и держала перед собой) и твердым громким голосом (никаких сипов и всхлипов) произношу:

— Хватит тянуть, Вирджиния Кейт, — узнаю интонацию бабушки Фейт и мамину. И все-таки это моя собственная интонация.

И вот я опять у маминой двери, поворачиваю ручку, вхожу. Вот ее новый радиоприемник. Любимая ее подушка, вышитая крестиком. Потертый коврик. Пересекаю комнату и подхожу к окну, чтобы впустить ветер. Ворвавшись, он тут же опрокидывает стеклянных маленьких лебедей. И сразу перед глазами картина из далекого прошлого: мама сидит перед туалетным столиком, расчесывает волосы (сто раз — отогнать сглаз и еще два, чтобы лучше росли).

Глянув на стену, непроизвольно открываю рот и, вероятно, очень широко, потому что на ней висят две картины Мики. На одной мы все трое, маленькие еще, хохочем как ненормальные. Опираемся попами о крышку кедрового сундука, в котором спрятано — так мне кажется — все наше прошлое. На второй — мама, в самом расцвете своей красоты. Алые напомаженные губы, цыганистая блузка приспущена на плечах. Волосы откинуты на спину, но часть их развевается на ветру, и мама в ореоле черных прядей. Темные бездонные глаза, в них хочется погрузиться навеки, отдаться во власть маминых неодолимых и непостижимых чар.

…Я вытерла щеки, мокрые от слез. Все-таки я безнадежная дура, нечего сказать, разревелась как маленькая. Вот и хорошо. Открыла шкаф. Платья на плечиках, как дневные тени и вечерние небеса, как тихая заря и меркнущий закат, а любимого красного нет, в нем она умерла. Вытащив синенькое, приталенное, зарылась в него лицом, вдыхая мамин запах. Вверху на полке стояли две коробки из-под обуви и шляпная. Я стащила их вниз. Там лежали письма, фотографии, мамины записочки, рисунки Мики, самые первые, камушки, которые мы притаскивали ей с ручья, мои детские бантики. Их я отложила, их я точно заберу к себе в комнату.

Я глянула на туалетный столик и словно воочию увидела маму: глядя в зеркало, она расчесывала свои длинные черные волосы. Комната наполнилась невидимыми облачками «Шалимара». Я сделала несколько глубоких вдохов. Мамина красота непреложна. Мама умерла в пожилом возрасте, но для меня она останется живой и молодой, жаждущей жить. В моей памяти она навсегда останется женщиной, которая гораздо моложе меня самой.

И все-таки мне было интересно, какой бы она стала в старости. Если бы мы жили вместе, и я тоже постепенно бы старела, и в конце концов разница в годах уже ничего бы не значила.

Я подошла к столику, взяла в руки фотографию в серебряной рамке. Ту, где мама позирует перед аппаратом, приоткрыв губы, на руках у нее я, новорожденная. Я знаю, что на обороте папиным почерком выведено: «Букашечка Кэри, 14 августа 1957. Какие мечты ее ждут?» Пятьдесят один год миновал с той поры как одно мгновение. И всего лишь несколько из этих лет я провела с мамой. Прекрасное ее лицо, полное неукротимой прелести, теперь стало неподвижным. Я так и не смогла уяснить, чего ей недодала судьба. Она и сама этого не понимала, не понимали и все остальные из любивших ее людей. Все сплетенные воедино события и годы снова и снова говорят об этом.

Я глажу пальцами мамино лицо. И свое. Мама крепко меня обнимает, и моя жизнь только начинается. Ставлю фотографию рядом с розой из садика миссис Мендель. Может быть, миссис Мендель хотела хоть немного развеять мамину печаль этой розочкой. Оторвав один лепесток, прячу его в кулон мисс Дарлы. Именно то, что должно в нем храниться, розовый лепесток цвета маминых губ.

Мой взгляд натыкается на конверт, затиснутый под рамку зеркала, на конверте мое имя. Руки дрожат, когда я его вскрываю.