Над краем кратера

Мимо Юры Царёва, такой же подлюки для меня, как я для тебя. Мимо оравы наших, идущих по проспекту, и я впервые вижу Лену рядом с Юрой. Не знаю, был ли ты среди них. Ты ведь иногородний. Но я сумел провести трюк: вышел навстречу под ручку с Ниной. Если ты был среди них, это было тебе ножом в сердце. Прости меня, я должен был это сделать, чтобы не потерять окончательно самоуважения.

Но меня ждали вершины, прекрасное существо, с которым я провел два незабываемых дня и ночи у вечного покоя источников Ай-Андри и Ай-Анастаси. Ты знаешь ее, но имя назову тебе позже. Ты удивишься, ты не поверишь.

Оказывается, Витёк, ничто не проходит мимо. Остается.

Печет, как уголь. Живет неотрывно от меня. Нагромождение, горы сетей.

Только сейчас, и в первый раз в голос, выговариваюсь другому живому человеку, пусть врагу. Да и какой он враг. Я знаю, он должен меня ненавидеть: по праву, по интуиции безнадежно влюбленного. Он знает, что Нина до сих пор любит меня, хотя и хорохорится, и держится за Марата, живет в городе нашего студенчества, где вся память тех дней – на ощупь – пальцами прикоснуться можно – работает в школе и никак не может меня забыть, тварь неблагодарную. Чёрт знает, за что меня любит, когда сам себе временами ненавистен.

Но между мной и моим уничижением стоит Светлана. Имя ее, светящееся через века, – из баллад Василия Андреевича Жуковского.

Прислушиваюсь. Витёк лежит недвижно, но чувствую – не спит. Выхожу в ночь. Сажусь у глинобитной стены. Постанывает степь, постанывает. И леденящий этот звук – единственное, что равно заледеневшей в эти минуты моей душе. Возвращаюсь. Витёк спит. Тихо укладываюсь. Когда просыпаюсь на рассвете, его уже нет.

* * *

Быть может, эта долгая глинистая скука рождает такую импульсивную жизнь. Пьют и гуляют неделю, потом впадают в оцепенение или отсыпаются. Но когда берутся за дело, то работают с той же хваткой, как пьют или пребывают в спячке. Казалось, не одолею всего того, что предстояло подготовить к отъезду на буровые, но, к собственному удивлению, сделал это быстро и основательно.

Витёк на другой день уехал в поле. Сегодня еду и я. Просматриваю собственный план очередности всего, что надо сделать, и каждый раз кажется, что-то упустил. Уже сижу в кузове, рядом с бидонами, запчастями, аккуратно запакованными, мешковиной, ящиками, пакетами, и машина катит за город. И вот он уже вдали, скудеет, становится совсем плоским. Вот он уже шкурка живой жизни, а потом и вовсе клочок шкурки в бескрайнем плоском пространстве, – шагреневая кожа, уменьшающаяся на глазах, а жизнь-то еще и не начата.

Пустое пространство, пустое – и от этого в первые часы как-то не по себе. По левому берегу Аму-Дарьи располагаются подвижные пески. Длина барханных песков до трехсот километров, ширина – до шестидесяти. Иногда встречаются такыры, и я уже знаю, что приурочены они к прогибам и поднятиям. Увидел воды, темновато посверкивающие, легче стало дышать.

Потом воды отдалились, я уже только догадывался, где они, и глазами пытался цепко держаться за место, где они должны течь. Мне чудилось, что над ними более отчетливо и прозрачно колышется марево в стеклянно застывшем солнечном дне. Или уже начались миражи?

Нет, это и вправду был корабль, скорее всего, небольшой пароходик, скользящий по водам, но казалось, что плывет он среди песчаных бугров. Сравнить его в этой пустоши не было с чем, и он казался мне целым лайнером океанским с множеством этажей и высокими мачтами. Такой обман зрения был мне знаком по Крыму. Когда не с чем сравнить величину вещи, то ворон кажется орлом, а орел – лошадью. Я даже однажды испугался, увидев лошадь, шагающую на двух ногах, пока не понял, что это орел.

Машина забарахлила. Шофер начал копаться в моторе. Было необычно тихо. А корабль в отдалении беззвучно плыл мимо нас, и я на миг усомнился и подумал: корабль это или город, некогда засыпанный этими песками и снова воскресший? Или обломок современного шумного, шумерско-вавилонского городского мира рассекал, подобно стереоскопическому миражу, эти пустынные места? Он мог существовать только так – двигаясь, гремя, сверкая, шумя винтами, самого себя ежесекундно уверяя, что он реальность, а не фата-моргана. И, главное, быстро пронестись сквозь необозримость мертвых пустынь, ставящих всё живое, суетящееся, под вопрос: мираж это или реальность? И даже если это реальность, то в будущем, несомненно, мираж, отзвук, как и всё прошедшее. Никогда так прочно, как в эти минуты, не обозначалась во мне надежда, что всё прошлое, которое хочется забыть, можно превратить в отзвук, в мираж, которым любоваться печально, но спокойно и даже со странной, медленной, как спячка, радостью. Пронестись сквозь пустыни, только быстро, потому что медленное движение затянуло бы его, застопорило. И вот уже глядишь: засосало песком, ничего не крутится, не движется, не хорохорится, – одни бугры, которые прежде были дворцами, палубами, проспектами.

Бугры всего мира, – не память ли вы о некогда шумных, роскошных, громоздко-разнообразных островах, атоллах, колониях, кораблях жизни?