Над краем кратера

– Поехали, – кричит шофер. Впрыгиваю в кузов. Даже не слышно, как заработал двигатель. В этом пространстве даже звук пропадает почти рядом. Эдак, еще немного, и слова перестанут звучать, только вылетев изо рта. Машина катит быстро, даже слишком, а кажется, время остановилось, и солнце никогда не зайдет.

Останавливаемся перекусить. Сидим в тени машины, жуем порядком подсохшие бутерброды, запиваем из термоса.

Желтое, серое, коричнево-белесое, какого-то неопределенного лысого цвета одиночество. Скупое одиночество. И та же скупость в словах, также медленно застывающих в воздухе, как редкие в небе тучи, кажется, скрипучие, полные песка вместо влаги.

Еще была одна остановка в пути. Даже показалось, что остановили по той же причине, что и я желал остановки. По неожиданно откуда-то сбоку прихлынувшей более твердой почве с растительностью, по некому подобию дороги с машинными колеями, на неком подобии телеги ехал человек в странном малахае и весь закутанный в хламиду. И, главное, пел, гнусаво, однообразно, но пел, и голос его отчетливо долетал до нас. То ли воздух тут был иной, то ли голос, приспособленный к пустыне, передавался из поколения в поколение.

Однако мой порыв остался незамеченным: поющий даже не обратил на нас внимания, как и шофер, не удостоивший его взглядом и снова копающийся в моторе.

А голос все удалялся. Уже почти исчез, превратился в пятнышко, а потом, как в щелку, запал между степью и небом возница с лошадью и заунывной, тягучей, как клей, песней. Может в этом – спасение: запасть в щелку мира, отлежаться, чтобы вернуться обновленным существом?

Уже было темно, меня укачало, я задремал. Потом в полусне свисал, слезал с машины, куда-то меня вело, мимо вагончика, в палатку, где уже спали, и свалился, в миг заснул.

* * *

Пробудился рано. В шатре, который ночью показался палаткой, на войлочной кошме спал шофер, еще двое незнакомых, а в углу знакомо похрапывал Витёк. Скудный свет утра, даже еще сумерек, но предрассветных, грязно-серых, сочился через щелку застегнутого на ночь входа и делал предметы и лица спящих убогими, захваченными летаргией безмолвия.

Выбрался из шатра, увидел вагончик. Его предстояло нашей машине везти на буксире до буровых. В тени его стояли тщательно укутанные бидоны с водой. Глыба нашего автомобиля, казалось, сжалась за ночь. Рядом с ней стояла автомашина, приданная группе поисковиков, с которой работает Витёк. У ног моих лежала забытая алюминиевая миска, которую начали протирать песком, да так и не закончили. А дальше был – песок, барханный, настоящий, на сколько хватает глаз. Он окружал меня, оглушал безмолвием, нет, оглушал неслышным, но обволакивающим пением, как бы стоящим за тишиной. Песок, тот же, что и в песочных часах, и в детской формочке, наперсник вечности, молчаливый зритель или взметенный, бушующий, нехотя удушающий – исполнитель чужой прихоти, главным образом, жгучего или ледяного ветра. Песок – субстанция, в которую, как в океан, впадают все страсти, все пульсы мира. Песок – безмолвный отражатель мировой жизни, голосов, бормотания, пения, смеха, стонов, – вот он, лежал на моей ладони и на капоте машины, доступный всем, униженный до чистки посуды и не теряющий от этого величия. Песок, царственно-пространный. Песок, с ухмылкой всё наперед знающего, отдающий себя в руки любому – от нищего до повелителя. Бог забвения, – песок.

И не морской, влажный, домашний, уютный. Нет. Как будто вся сухая сила мира, которую сгребали тысячелетиями оттуда, где перемолотый временем, дряхлеет, скрипит, но еще молодцевато держится скелет мира в прочной надежде обновления, – как будто вся сухая сила мира лежала – явно в насмешку – у моих ног.

И вдалеке, казалось мне, мерцало море, ложная его влага: сухой оттиск, подобие моря. Нет, явно в насмешку над всей мечтой моей жизни – морем, – мечта эта вставала живым воплощением пустоты.

Я узнавал свой жест – ловить руками пустоту.

Просыпались.

Шофер поисковиков разводил огонь в ямке. Нам предстояло разминуться. Витёк с группой – в одну сторону, я с шофером и механиком, который нас тут ждал, к Аралу. На завтрак были традиционные блюда, готовящиеся мужчинами, – макароны с мясом, чай, на этот раз зеленый, без сахара, бодрящий.

Оказывается, где-то недалеко была вода. Обе машины зарычали. Покатился урчащий металл, скорее какой-то диковинный рог, втягивающий в себя звуки, оставшиеся в пустом пространстве. Когда машины исчезли за бугром, стало оглушающее тихо. На миг я лишь теперь почувствовал себя напрочь отрезанным от дальней узкой полоски жизни, совсем один на один с вездесущей изнанкой всяческой суеты – песком.

Мы сидели поодаль от вагончика и шатра, на песке. Молчали.

– Не мучает тебя это безмолвие?

– Слух у тебя еще не привык, – сказал Витёк, – не обострился. Тут ночью, бывает, такое вытворяется. Эоловые эффекты. Душу дерёт.

Значит, не померещилось мне рано утром неслышное пение. Видно, уже затихало.

– Так вот, – сказал Витёк, – я был тогда с ребятами и с Юркой на проспекте, когда ты с Ниной шел нам навстречу.