Над краем кратера

Жизни чревом лелеемы, мы неповинны,
Что дыханье берет нас врасплох, что – грубы —
Отрывают нас воды от пуповины,
И, как шквал, покрывают нас волны судьбы.

Так корабль в глубине городского пространства

Всею сложностью трюмов, кают и снастей
Отрывается силою трассы и транса,
Обернувшись игрушкой планет и страстей.

Но ведь так ли, иначе – заложники судеб мы,

Лишь порыв и раскаянье нам суждены.
Все забились в углы этой утлой посудины —
Тело спрятали в щель, страх упрятали в сны.

Только тени, что слабо очерчены вод стеной,

Что прозрачно безмолвны, тоскливо легки,
Всё, таясь и боясь как бы дерзости собственной,
Тянут снасти, но тайно и по-воровски —

И стараются тщетно, очнувшись от лености,

От бездумного сна, от нелепости дум,
Повернуть на оси мощный остов Вселенной всей,
Что, из власти их вырвавшись, прет наобум.

Ровен ход корабля – над волнами, над прошвами

Белой пены, – что, кажется, время стоит.
С шумом в нем пролетает вся память, все прошлое,
Все, что было, что есть, что еще предстоит.

Я вышел из ее дома вечером, в воскресенье, за пару часов до приезда ее родителей. Я медленно брел в счастливом оцепенении. Меня толкали, теснили, и всё было продолжением прошедшей ночи этого дня. Меня не интересовали автобусы с надписями маршрутов, которые проскальзывали, не запоминаясь, словно я хотел продлить заброшенное ею в меня семя незнания этих вещей, я понимал это, как иную более прочную и высокую ориентировку – камень, небо, звезды, деревья, вода.

Дождь прекратился на время.

Я долго стоял и смотрел на поверхность вод, на которых отдаленно зыбился огнями, словно опрокинутый в воду, город. Текла вода, и с ней уплывало все второстепенное, случайное, но главное поднималось на уровень прошедшей ночи. Да, это было счастье. Можно было об этом не только подумать, но и произнести это затертое слово, гладкое до безликости. Но оно не ускользнуло, оставалось со мной, похоже было на бакен – башенку с фонарем, которая, казалось, все время ускользала, увлекаемая течением, но не сдвигалась с места. Два города, как две створки раковины, держали меня в себе – город надо мной и отраженный город подо мной, – удвоенное бытие, два мира, продолжающие друг друга, реальный и нереальный, сшитые по тонкой, возникающей и пропадающей линии, земной и зыбко-неземной. Только эти два мира, две огромности, могли вместить то, что было с нами, чем была неохватная ночь с узким припоем дня.

Все оставшееся до отлета время, что бы не делал, пребывал в счастливой расслабленности. Образцы, давно отправленные мной в Питер малой скоростью, все еще не прибыли. Их должны были вместо меня получить по доверенности, и уже после отпуска следовало браться за них вплотную. А пока я наводил порядок в ящиках стола, беседовал с шефом, обмывал отпуск с коллегами. И над всем этим недвижно и высоко, как неведомое озеро, стоял свет субботней ночи, беззвучно поглощая суету и дела оставшихся дней, но сам ни чуточки не убавляясь.

А дождь не переставал. Город казался отсыревшим. Ядовито зеленая бархатистость плесени пузырилась в щелях камней, уплотнялась, давала понизу бледный отсвет влажному воздуху, дождливым сумеркам. И потому почти неземной яркостью, расплавленным солнцем жил в моем воображении юг, куда мы улетали с ней. Сидя в своей комнатушке с распахнутым окном и сыро клубящимся мелким дождем за ним, я качался на радужных волнах, утопал в золотистом песке, убегал от мелких деталей. И райский угол, где мы должны были очутиться, представлялся тонкими, прозрачными, расплывающимися в глазах от солнца очертаниями пляжа, солярия, зданий, деревьев, далей, как на слабо проявленной пленке или как бывает в убаюкивающей дремоте.