Над краем кратера

Я зашел в чащу и долго лежал на траве. Бесцельность кружила голову не хуже вина. Одиночество мое разделяли лишь лодки, позванивающие цепями у небольшого деревянного настила. Цепкость внутренних цепей когтила меня.

Снял у лодочника одну из лодок, выплыл на середину озера, поднял весла и лег на дно лодки, закинув руки за голову. Покой осторожно и недоверчиво закрадывался в душу. Через некоторое время, подняв голову, я не мог определить, где я по отношению к знакомому окружению. И это удивительное впервые в жизни ощутимое мной чувство потери ориентиров в пространстве ощущалось спасительным в моем положении.

Несколько раз ложился спиной на дно лодки и поднимался. Оказывается, потеря ориентира, смертельно пугающая человека, для меня была спасительной, словно бы с каждым разом всё более ослабевал камень, висящий на моей шее. В какое-то мгновенье я физически ощутил, как он свалился за борт.

Мне даже показалось, что я, подобно Эдмону Дантесу, будущему графу Монтекристо, сумел, уже идя на дно, вырваться из мешка, который ушел на дно вместе с грузом, и вынырнул на поверхность новой жизни.

IV Овечье небо Крыма

Иду в маршрут. Шагаю целый день я.
Замру. Внезапен краснозёмный горб
Дороги в ночь. О, праздничность мгновенья:
Я одинок в безмолвье Крымских гор.

Гудят патрульных самолетов лопасти,

Поёт сверчок, присев на свой шесток.

Я листья соберу у края пропасти
И лягу так, чтоб взгляд мой – на восток.

Под головою листья пахнут прелью,

Над головой луна взошла в зенит —
То плещется в речной воде форелью,
То лунной тягой в пропастях звенит.

И никаких тревог и притязаний,

И в вечности душа растворена,
И, как птенцы, из гнезд воспоминаний
Выпархивают в полночь имена

Всех дорогих – ушедших и живущих,

Громада гор и моря тянет в даль.

И мама с бабкой спят в далеких кущах,
И я им снюсь, и легкая печаль,

Подпёртая громадой гор надёжно,

Тревогу растворяет без следа,
Покой глубокий, полный, осторожно
Течёт в их сон, как полая вода.

И прошлое усталым Вавилоном

Всё копится. Но вновь рождают нас
Раскрывшимся в простор семитским лоном,
Лиловым в этот поздний лунный час.

И в миг молитвы замирает слово,

Которое сквозь жизнь несу отцу.

И шарит ветер пальцами слепого,
Взъерошит листья и прильнет к лицу.

А в полночь натекает гул безвременья

Из лет грядущих, втягивая в транс,
Но небоязнь, что накопилась в темени,
Всё обращает в музыку пространств.

Внезапно и тревожно пробуждение

Средь палых листьев, диких горных трав —
На кладбище пустынном воскресение:
И, вздрогнув, оживаешь, смерть поправ…

В бесполой мгле, от ног моих прядающей

Вдаль через скалы и недвижный лес,

Удушьем пробужден птенец страдающий
И клювом бьется в скорлупу небес.

Еще мгновенье, и птенец пробьется —

И прямо подо мной восходит солнце,

Чтоб аспидно-зеленой дымкой влиться,

Как эликсир, вглубь всех щелей и пор.
И я один. И не с кем поделиться
Опалом вод, ультрамарином гор.

И лишь лесок, что ко всему привычен,

Плечом к плечу со мною встал средь скал —
Как текст, что – тёмен и метафизичен —
Меня в горах на ощупь отыскал.

Спасение в работе. Быть благодарным миру, где всегда непочатый край работы. А за край его бегут облака. Беззвучно их сухое течение.