Над краем кратера

…Четкий профиль. Обветрена медная кожа.
Зачарован предчувствием близкой беды,
Он стоит, чуть сутулясь, пророк ли, прохожий,
Над замшелым гранитом, над тягой воды,

Над толпою, над новою яростью жизни.

Но как прежде таинственна даль и тяжка,
Но как прежде готовятся вороны к тризне.
Пахнет смертью. Ему еще нет сорока.

Пахнут мылом дешевым, шагают деревни

И смеются, читая плакаты с трудом,
Что он ищет, пришелец пророчески-древний,
В Петрограде, до варварства молодом,

Где готовятся в будущем лефы и раппы

С корабля современности с песней и в гик
Без оглядки арапником выгнать арапа,
Что из глины их вынул и дал им язык.

Можно быть благородным и быть благодарным,

Быть с эпохой, но как с этой мудростью быть,
Если знаешь – Истории зубы коварны
И проклятия времени не избыть,

И багровое солнце влечет и тревожит,

И усталое сердце вбирает века
И века, и в любое мгновение может
Оборваться. Ему еще нет сорока.

Окно слезилось дождем. В глазах ее стояли слезы.

– Господи, откуда ты такой взялся? Упекут за решетку, нутром чувствую.

– Не преувеличивай.

* * *

С музыкой тяжко. Ожившая в звуках память обжигает, потому что ослабленная течением дней, недель, лет, суетой, книгами, снами, желанием забыть и отдаться свежему потоку впечатлений, бездумно подставив ему лицо, – в музыке она сбрасывает весь этот покров, предстает жалящим языком огня. Огонь всей прожитой жизни бьет в узкую щель часа. Вечный огонь памяти. Увидишь в накрывающей с головой суете вечный огонь – всё мгновенно отлетит, проникаешься простым, как земля, вода, небо, смыслом: где бы ни был, чем бы не занимался, сначала кажется, что можно отвлечься. И в первые звуки Соль-минориой сороковой симфонии Моцарта вовлекать зал филармонии, поскрипывание кресел, покашливание, скрытый свет плафонов. Испытывать успокоение, про себя повторяя знакомую мелодию, и, значит, каждый следующий ее поворот не таит для тебя ничего неожиданного. Даже подпевать про себя. Пытаться закрепить себя на слаженной работе скрипок, мелькании множеств смычков, словно бы извлекающих чистый поток воды, дающих этому потоку быстроту, напор, бег, исчезновение и снова – нарождение. Летит поток, легко, а над ним – порожденная им, как призрачное замершее облако солнца и брызг – сама музыка.

Но боль приходит сразу и целиком. Не успеваешь, не можешь успеть прикрыться, потому что ты уже в ней самой. Даже руки не протянуть к отброшенным островкам покоя, где человек ухитряется казаться себе свободным от прошлого, как младенец, только пришедший в мир. Остается замереть, прикрыв глаза: и стоит рядом отец, протирает платком очки, и горбится, подслеповато щуря глаза. И в ослепительно сухом дне мать лежит на земле, и тело ее беззвучно сотрясается.

И я стою, оглохший от горя озлобленный волчонок, и еще далеко до конца войны. А за краем ее только и начинается одинокая жизнь матери, сухая легкость бабушки, выплакавшей свою жизнь по матери, по пропавшему сыну, по мне, живущему не так, как ей бы хотелось. Мерцают ждущие чего-то от меня глаза Нины, щемит сердце жалкая улыбка Лены в момент, когда Света виснет на моей шее, и всех их уносит под ритм симфонии троллейбус, пустой, светящийся изнутри, как лунатик, выворачивающийся из-за угла, как сустав, и манит гулом небытия снежный колодец. Дорогой ценой оплачена сегодняшняя моя жизнь. И существо, сидящее рядом, случайно вошедшее в мою жизнь, вне сомнения обладающее анормальной чувствительностью, с тревогой бросает искоса взгляды в мою сторону: ощущает идущие от меня флюиды угрызения совести.

Музыка иссякает, уходит в песок, одинаково равнодушно поглощающий въевшийся в печенки дождь заодно с Моцартом. Все движутся к выходу. Она идет впереди. Я за ней, всё медленней, так, чтобы между нами стало больше людей. Она почти теряется за спинами, головами. Надеваю плащ, иду к выходной двери. Ждет меня, молчит. А на улице всё тот же дождь, от которого уже начинает ныть под ложечкой. Медленно идем рядом, заложив руки в карманы плащей. Останавливается. Я продолжаю идти. Со скрипом тормозит рядом такси. Она открывает изнутри дверцу, машет мне рукой. Сажусь рядом, так и не вынув рук из карманов. Едем. Она только и говорит шоферу: