Над краем кратера

– Ты лучше прими ванну. Я уже налила воду и взбила пену. Сразу расслабишься. Приучайся к домашнему уюту, геолог, ветру и солнцу брат, как поется в песне.

В жизни не купался в такой огромной ванне. Розовой дрёмой исходит кафель стен. Идя к купели в горах нагишом, я не испытывал никакого стеснения. Здесь же, в таких безопасных стенах, по шею погруженный в горячую пахучую воду, я ощущаю щемящую тревогу. Замерло сердце. Она входит и сбрасывает халатик.

* * *

Бьет двенадцать.

Вскакиваю в темноте, в комнатке, где сплю со времени возвращения из эвакуации в родной не пострадавший от войны дом. Справа должна быть стена, левее дверь в комнату, где спят мама и бабушка. Надо спустить влево ноги с кровати, опереться об оконный косяк. Но неожиданно проваливаюсь в пустоту, и тут же совсем близко, почти над ухом, ударяет настойчиво медь. Но этого не может быть, ведь колокольня моего детства отсюда за нескольких кварталов.

В следующий миг прихожу в себя. Под руку беззвучно выплывает стул. Натыкаюсь на портьеру. Окно приоткрыто. Дождя как будто нет, но снизу тянет сыростью, и стоит вдалеке, не дрогнув, белесоватый, безжизненный свет всё еще не свершившегося всю ночь не гаснущего дня, как будто дотлевает он, и никак не может дотлеть, и тяжко ему от этого, да никуда не деться.

Слабый сырой свет едва устанавливается в уходящую далеко в темень краями комнату. Она спит рядом, на боку, и так беспомощно протянута ко мне ее рука раскрытой ладонью, что понимаю, большего счастья у меня не будет.

Так можно ли спать, когда лучшие минуты жизни скользят мимо, и каждую можно отличить, отдельно запомнить до мельчайших подробностей. И пусть вольется в изгибы души моей эта ночь, потому что чувствую, как остро мое зрение в темноте, как хищно открылся мой слух. Влажно прошелестел по улице шинами автомобиль, слабый свет фар мелькнул по стене над кроватью, как будто бродяжий дух дороги пытается хотя бы ночным зайчиком прилепиться к уюту недвижных спящих вещей, как будто знает, где притаилось неслыханное, едва переносимое счастье.

Вот снова пошел дождь.

И я, не зная ни улицы, ни дома, ни квартиры, где нахожусь, по звуку дождя, капель, определяю, где край крыши. Вот – дерево, вот – трубы, вот – асфальт. По звукам существует множество как бы отдельных дождей, живущих обособленно и целиком в себе. Вдоль дома падает крупный, узкий, карнизный дождь. Рядом шуршит асфальтовый, ровный, переходя в древесный, внутри которого разные пласты дождя. Более крупные капли падают с листа на лист, более мелкие просеиваются мимо листьев. Поодаль слышен дощатый дождь, видно там какие-то сараи. Еще дальше – толь. Под самым домой – жестяной, наверно, бьет по козырькам над подвальными окнами.

Эта ночь энциклопедична по части природы и души человеческой. Она совсем по-иному строит знакомое, пройденное мною пространство жизни. И в нем колокольня детства высится рядом. Отчетливо вижу жесть зеленого купола, швы, даже местами облупившуюся краску, почерневшие с прозеленью колокола. А ведь всего один раз, трепеща от страха, с ребятами пролез наверх, и вовсе об этом забыл. А вот же, открылось в памяти. Вижу сверху такие близкие домики, как будто притиснутые колокольней к земле. Окна с наличниками, тесовые крыши. Даже фасон одной, с маленькими скатами между черными большими. А ведь этих домов давно нет в помине. Новые пятиэтажные на их месте. Но вижу те домики отчетливо, как в окуляры бинокля. И рядом – чердак моего дома, и впервые за столько лет четок цвет беззвучного пламени в щели, как бы приподымающего и покачивающего весь чердак. И таким далеким кажется мне день, когда я ступил в этот дождь на перрон Московского вокзала, а затем поспешил на Невский проспект. Совсем стерся с памяти вчерашний вечер, когда я ел в столовой, недалеко от общежития не помню, что ел, ни вкуса, ни цвета. Но – протяни руку – и отчетлив стол, заставленный питьем и закуской, именины Лениной подружки. Вижу начатое блюдо с винегретом, и бокалы вокруг. Даже могу вспомнить каждый флакон, бутылочки и щетки в туалете у вовсе забытой подружки, куда втолкнула меня Лена – охладиться после того, как снял с нее сапожки.

Целые периоды жизни выпали из памяти, но она, дочь школьной уборщицы, – передо мной. Нагнувшись, ловко управляется тряпкой. Я вижу ее ноги, такие крепкие. И в непривычно пустынном классе так слабо и радостно пахнет свежестью, чистой водой, сухим солнцем, светящейся белизной ее ног, и я не отвожу глаз от них у спящей рядом, откинувшей покрывало и до такой степени доверившейся мне.

Бьет два.