Над краем кратера

Значит, пропустил предыдущий удар. А оно, время, как бы и не было, но в этом «не было» потрошит тебя. Три взрыва воронья, четыре раз оземь. Хлещет время тебя и так и этак, а ты думаешь: обманул его, пропустил, выключил, и тем отдалил старость. Чепуха. Не глух я и не слеп, а просто сам собой ограничен, бьюсь, как бабочка о стекло, даже не могу узнать, что у нее было в прошлой жизни. А может, преувеличиваю? Просто жажда того, что случилось, равна по силе моему одиночеству. И это существо вынырнуло из неизвестности незнакомкой Крамского, обернулось живым воплощением моих радостей и огорчений, и вот уже мне кажется, что только в ней заложены все мои радости и огорчения, и, значит, она из того прекрасного мира, ради которого и живу.

Вспыхивает – семь.

Просыпаюсь.

Подперла лицо ладонью. Не отрываясь, смотрит на меня.

– Так можно сглазить. Спящего.

– Ты что-то бормотал со сна. Был встревожен.

– Я тебя люблю.

– Каждой встречной клянешься, правда?

– Ещё бы. Хочешь со мной полететь?

– В рай, что ли?

– В Одессу. Я же в понедельник, через два дня лечу в дом отдыха. Как сейчас любят говорить: путевка горит. Плюну на все и никуда не поеду.

Не могу оторвать от нее взгляда. Неужели все же есть во мне что-то, что заставляет их так беззаветно, беспомощно, всем существом раскрываться мне. И Светлана отдавалась чувству отчаянно, не задумываясь, и горячий ее шепот, обдающий неповторимым ароматом дыхания, останется со мной на всю жизнь. И вот, рядом, в постели сидит обнаженная, обхватив руками колени, красавица с головы до пят. И в утлом свете утра золотятся волоски, пушок – вдоль гибкого, до потери дыхания, нежного изгиба спины. От всего её облика – припухлых губ, тонкого профиля, светлых волос – сердце мое выскакивает из груди. Опять Блок напрашивается в память, не отстает: «…В моей душе лежит сокровище, и ключ поручен только мне…»

Странное болезненное ощущение собственной значимости и одновременно никчемности, смеси страха и нечаянной радости, не дает мне сил подняться, и я лежу, не отрывая от нее глаз.

– Почему ты не предохранялась? – спрашиваю почти шепотом, ибо, кажется мне, потерял голос.

– А ты?

– Но ты не давала мне это делать.

– Может, я хочу родить от тебя ребенка. Мне уже пора.

Точно такое же говорила мне Светлана. Надо ли гордиться тем, что девицы-красавицы хотят от меня ребенка?

– Ты с ума сошла – Повторяю точно то, что тогда со Светланой сорвалось у меня с губ. Но та мучилась тем, что не могла забеременеть. Грех жаловаться: веселая у меня жизнь.

– Ну, ты и дурак. Не только розовый, но и большой.

Она склоняется ко мне, губы ее сливаются с моими губами, волосы ее покрывают мое лицо.

Потом мы завтракаем в постели, что для меня абсолютно ново и кажется непозволительной роскошью.

– Лечу с тобой.

– Тебя же не отпустят с занятий.

– Положись на меня.

Двусмысленность этой фразы развеселила нас.

Не хочется вставать, а так и лежать в постели, и слышать, как она движется по квартире, стучит посудой и что-то мурлычет себе под нос.

Кажется, просто преступно жаловаться на алгоритм моей жизни. Получается, что он ведет меня правильно, и следует быть ему благодарным. В голове вертится простая, обычная и все же пушкинская строка из финала «Евгения Онегина» – «Итак я жил тогда в Одессе». Пушкинисты велеречиво спорят, видна ли дужка, соединяющая букву «И» с «так». Один говорит – «Итак», другой – «И так». Мне нравится: «И так я буду жить в Одессе», как в эти последние невыразимо счастливые дни.

VII Перечень кораблей