Над Кубанью. Книга первая

Миша ничего не возразил: он чувствовал себя одиноким и ненужным. Сенька остался с отцом, Петя и Ивга потащили домой брата. Павло, побеседовав с однополчанином, куда-то исчез, дедушку Харистова послали за сургучом для печатей к отцу настоятелю сергиевской церкви. С прибытием полков у всех нашлось ка-кое-то дело, один Миша, никуда не определившись, из любопытства сопровождал сундуки. Обрадованный появлением Федьки, Миша оживился и вместе с приятелем деятельно принялся знакомиться с завезенным во двор имуществом.

Походные кухни, известные им давно, не возбуждали никакого любопытства, две закутанные брички, которые уже подкатили под навесной сарай, также не привлекли особого внимания, и друзья снова возвратились к сундукам. На сундуках висели два хитрых старинных замка, продетые толстыми ушками в резные тяжелые скобы, и красовались шнуровые печати с явственным оттиском царских орлов на сургуче. Миша до этого встречал сургуч только на водочных бутылках.

— А что, Федя, может, там водка? — неожиданно спросил Миша.

— Вот дурак, — ухмыльнулся Федька, — кто ж в сундуке водку держать будет. Бутылки поколотятся. Ишь как их швыряли, давно б с них юшка через крышки потекла.

— Сургуч, как на водке, — тихо проговорил Миша и еще раз обошел сундуки. Приблизившись, протянул руку, чтоб пощупать печать.

— Ну, давай, давай отсюда, — грубовато отогнал его поставленный на часы казак из молодых правленских тыждневых, — захаживаешь, как заяц вокруг капусты. Все одно не утянешь, хребет лопнет. — Часовой рассмеялся собственной остроте, показавшейся ему забавной, и легонько потолкал прикладом по крышке. — Не иначе золотом да самоцветным камнем набиты. По жмене каждый казак кинет — и то бугор.

Федька присел на колодезный сруб и показал часовому язык.

— Золото?! Кто ж туда золото будет кидать?

— А куда же его девать?

— В подушку зашивают, в седло, вот куда, — уверенно заявляет Федька, — вилку золотую нельзя в седло зашивать, проткнет не тебя, так коня, а деньги можно.

С черного крылечка спустились несколько стариков, сам хозяин и есаул Брагин. Сковырнув ногой развалившегося на крылечке щенка, Велигура повел гостей по двору. Видно, они только что совещались, судя по куцым обрывкам не договоренных в доме фраз. Миша уловил фамилии Мостового, Хомутова, Гурдая, Филимонова и Корнилова. Лука Батурин постучал по сундуку кнутовилкой.

— Как бы не утянули, — сказал он, — народ вороватый пошел, на ходу штаны снимают. Ко мне бы их перетащить, я уж их сам как-нибудь бы укараулил. Беспокойный я до сохранения имущества.

Атаман нахмурился.

— Что ж, я-то раззявей тебя?

— При чем тут раззявей, — Лука почесал затылок, — ишь Егорка Мостовой сегодня чего с правленческого крыльца сулил. Он вожжу под хвост захлестнет! Я его еще смолоду знаю. Егорка раз посулил, так уж стреножит…

— Хоть бы тебе чиряк на язык, — обругал Луку Тимофей Ляпин, — вечно ты с предсказами, как ворожка. До атаманской булавы надо еще голову, а где она у твоего Егора? Стреножит?! Кандальное путо и то хороший жеребец свернет на боковину, а ременное где-нибудь да треснет.

Старики удалились под сараи. Ляпин взобрался на бричку, отвернул брезент. На бричке рядком стояли, укрытые чехлами, станковые пулеметы.

— Ну как, Лука Митрич, стреножит? — спросил Ляпин, подмаргивая.

ГЛАВА II

Двор Егора Мостового на краю станицы, у устья Саломахи, впадающей в Кубань через камышовое гирло, поросшее по берегам ивами и густым вербовником.

После сдачи станичному сбору знамен 2-го жилейского полка Мостовой возвращался домой, ведя в поводу коня, заморенного утомительным маршем. Сенька находил дорожки, цеплял отцову руку, тянул за собой.

— Сюда ступай, батя. Вот сюда, тут хорошо идти, золы накидали… Батя, чего же ты осклизаешься? Так

/ и упасть можно.

Дождь немного притих. Кое-где сквозь порванные облака проглядывали звезды. Тучи двигались за Кубань, к хребту, прорывы закрывались, и блеснувшая перед этим лужа угадывалась только по бульканью редких дождевых капель.

— Тьма-тьмущая, Сенька, — сказал Егор, нащупывая влажную спину сына, — как у тебя с обужей?

— У меня чеботы добрые, батя, — успокаивал отца Сенька, — у меня онучи из шинельного сукна, дядька Павло отдал свои, фронтовые.

На Сенькиных ногах были худые опорки, набитые холодной грязью. Двигаться было тяжело, пальцы, казалось, раскисли. Сенька храбрился, стараясь не беспокоить отца при первой же встрече после трехлетней разлуки.

— Лука все время нашим паем пользовался? — спросил на ходу Егор.

— А как же. Из году в год, без передыху пшеницу-белокорку сеял. Первые два года родила ничего себе, а на третий — подкачала.

— Стало быть, истощил землю?

— Ну да, — подтвердил Сенька, — по своим паям пшеницу пускал вперемежку то с подсолнушками, то с кукурузой, а на нашу навалился одним зерном. Жирная, говорит, земля, черт ее не возьмет.

— Заработанное тобой сполна отдавал?

Сенька помялся.

— Как сказать, батя. Сапоги да тулупик справил, как мы и рядились. Ничего себе, юхтовые сапожата — матрос Филипп пошил. За Батуриным еще пять четвертей гарновки да чувал кукурузы рисовой. Отдать должен.