Над Кубанью. Книга первая

Сенька заглатывал слезы.

— Федька Велигура, атаманский, говорил… казаки с походу полные седловые подушки пятериков золотых привозют. А ты?.. Война насовсем кончилась, а пятериков нема.

Мостовой приник к уху Сеньки колючим ртом.

— Эх ты, Семен Егорович, какие там пятерики. Видал, бирюками казаки возвернулись?! У атамана коленки дрожали… Война только зачинается… Чего ж ты кручинишься, сынок?

Мостовой завел коня в сени, расседлал, растер ему спину и ноги попонкой и, вытряхнув из вьючной сетки мелкое сено, потрепал гриву.

— Ну, привыкай, Баварец, к кубанским харчам.

Взвалив тяжелый вьюк на плечо, внес в хату. В темноте полез в правую суму, нащупал мешочек с ружейной принадлежностью и, позвенев в нем, вынул огарок толстой восковой свечки.

— Все требуется хорошему казаку, — сказал Егор, засветив огонь, — а полковому командиру тем более. Карту ночью читать…

Откуда-то подуло, пламя заколебалось.

— Батя, а как же свечка на ветру? Не гаснет?

— Ишь догадливый, — удивился Егор, — верно сообразил. В походе свечка пожар. Это мы в дурака в теплушке играли, осталась.

Из той же сумки появилась саква с галетами, банка с тушеным мясом. Мостовой вскрыл консервы кинжалом. Отец и сын поужинали неприкосновенным запасом, звучно разгрызая окаменевшие галеты. Сеньке пришлись по вкусу и сухари, и консервированное мясо, приятно попахивающее лавровым листом.

— То-то вы по три года воюете, — заметил Сенька, уписывая за обе щеки: — Харч у вас — дай боже москалю под пасху…

— Москалю-то, может, и дай боже, а вот… — Егор наклонился, пощупал Сенькины ноги, — ты ж простынешь, ай-ай-ай… Скидай опорки, грейся. Что ж ты молчишь?

— Ничего, — солидно говорил Сенька, отставляя набитую липкой грязью обувь, — я привышный. Меня никакая хвороба не берет.

Он завернул в попону посиневшие ноги и сразу ощутил приятную теплоту и сухость. Егор, наполнив торбу зерном из саквы, вышел в сени. Оттуда послышалось храповитое ржание. Мостовой возвратился, отряхивая рукав.

— Жадный до зерна Баварец! Пока торбу навесил, всего обслюнявил. Умный конь: как пожрет зерно, сам торбу снимет, абы было за что зацепиться.

— А как же ты коня достал, батя? — спросил Сенька, прижимаясь к отцу плечом. — Ты же пеши ушел.

— Хозяина убили, конь жив остался, — нехотя проговорил отец, остилая вверху, на холодной печи, шинель.

— Кто ж убил, а? — «полюбопытствовал Сенька, подлезая под бурку. — Ты, батя, убил?

— Нет, ты! Скинь холодайку, накинься сверху, так завсегда теплее, на позиции проверено.

Сенька стянул кацавейку, и вскоре отец и сын заснули, крепко прижавшись друг к другу.

ГЛАВА III

Утром Мостовой уехал в Богатун, но немного погодя заявился Павло Батурин. Он привез груженую фуру.

— Отец дома? — спросил он Сеньку, слезая с воза.

— Нема бати, дядя Павло.

— А где ж его спозаранку унесло?

— В Богатун подался, крылыциков пошукать, хата-то совсем раскрытая.

Сенька соврал. Отец уехал, когда мальчишка еще сладко спал, и цель поездки ему не была известна, но так уж воспитал себя Сенька: обязательно все знать и ни перед каким вопросом не теряться.

— Принимай тогда сам заробленное, — сказал Павло, развязывая бечевку.

— Так бы и говорил сначала, дядька Павло. И зачем тебе батя! Не он же зароблял.

Павло внимательно присмотрелся к мальчишке и покачал головой.

— Востер, как у доброго чеботаря шило. Куда сваливать прикажете, Семен Егорович?

— Давай в хату, сараишко течет.

— В хату так в хату, — согласился Павло. Поплевав на ладони, огладил мешок, зацепил пальцами за гармошку завязки, поставил па попа и, играючи вскинув его себе на плечо, направился к хате. Сенька, обнаружив окорок, захватил его, добавил мешочек с фасолью и пошел вслед за Павлом. Вскоре все, что привез Павло, перекочевало в хату Мостовых.

Сенька сам развязал овцу-ярку, схватил вскочившую было овцу за шероховатые рога, другую руку запустил в густую курчавину шерсти. Ярка коротко заблеяла.

— Не мемекай, дурочка, — успокоил ее Сенька, — ты у нас для расплоду. Кабы валух, то, считай, враз под ножик. Ну, ну, не дрыгай ногами, все одно от меня не убежишь, я резвей тебя…

Павло снял мелкодонное мучное корытце. Стряхнул, похлопал по днищу.

— Отнеси в хату, — сказал он, — да гляди, дури не наберись коню полову в нем замесить. Понял? Любка подойдет, пироги поставит.

Павло взялся за вожжи.

— Прощевай, Семен Егорович, — сказал он, круто повернув повозку. — Скажи отцу, днями до его добегу.

День, было потемневший с утра, распогодился. Появилось скупое декабрьское солнце, подогревшее ночную изморозь и снова увлажнившее бурьяны и ставни.