Над Кубанью. Книга третья

Этот вопрос застиг Мишу неожиданно. Слишком резкая грань легла между их прежними и сегодняшними отношениями. И Миша понял, что он, тот прежний мальчишка, остался далеко позади, раз Ивга решила так с ним поговорить.

— Да, я так тоже думаю. Мы плохо живем, — серьезно ответил Миша, — и если б я… если бы показалось, что так и будет всегда, долго, я бы не стал…

— Жить?

— Да.

Ивга погладила его посиневшую руку.

— Это ты уже напрасно. Жить нужно по-всякому.

— Можно не вытянуть. — Миша страдальчески улыбнулся. — Эта война… Помнишь, мы думали, что страшнее нет, чем три переэкзаменовки на осень?

— Какой ты еще мальчик, — мягко упрекнула Ивга, — ну, прямо маленький мальчик. Ты еще думаешь о каких-то переэкзаменовках.

— Мальчик? — обидчиво возразил Миша, — Вот погляди, — и он снял шапку, наклонил голову, — видишь?

— Голову?

— Видишь, седые?

Ивга перебрала его седые волосы торопливыми движениями пальцев. Несколько седых волосинок казались чужими на Мишиной каштановой голове.

— Выдерни, — попросил Миша.

Ивга осторожно освободила один волос, хотела дернуть, но потом взъерошила ему голову руками, быстро нахлобучила шапку.

— Не надо, нельзя.

— Почему, Ивга?

— Я так люблю. Ведь это от войны. Тебе было страшно? Нам рассказывал Вася, что трое солдат поседели перед взрывом моста… Они сидели и ждали, и вот…

— Мост взрывать не страшно, — перебил ее Миша, — и воевать не страшно. Эго от тюрьмы, от Самойленко. Да, Самойленко! Его уже нет.

— Разве? — равнодушно сказала Ивга, занятая своими мыслями. — Миша, тебе никогда не хотелось?..

— Чего, Ивга?

— Чтобы быть вместе, быть вместе… чтобы светило солнце, текла протока, летали бабочки… Помнишь, ты мне привез лилии?

— Помню.

— Ты почему тогда надулся?

— Так… просто так…

— Просто так не надуваются. Ты злой, злой. Потому ты и пошел на войну. Почему другие мальчишки сидят дома?

— А Петя?

— Петю ты испортил. Он слабохарактерный.

— А Сенька?

— Сенька — живорез, он не в счет.

— А Трошка Хомутов?

Ивга пожала плечами.

— Мальчишки все живорезы. И это… и это… может быть, хорошо. Я помню, как привезли папу… — Глаза девочки затуманились. — За что убили папу?

Миша привлек к себе девочку.

— Ивга, нам будет лучше, не плачь.

— Не верю, не верю. Нам все хуже и хуже.

Заиграла сигнальная труба. В просветах ограды замелькали всадники. Где-то, в стороне железной дороги, выстрелило оружие. Миша прощупал подсумок, шашку, ощутил ее похолодавшие твердые ножны.

— Надо идти, Ивга.

— Воевать? — упавшим голосом спросила Ивга.

— Куда пошлют.

Ивга быстрым движением сняла его шапку, поднялась на порожки, поцеловала его в голову.

— Я тебя очень, очень люблю…

Она вывернулась и побежала между деревьями, воткнувшими в сырую землю тяжелые, будто чугунные, стволы.

ГЛАВА IV

Дойдя до разобранного пути, эшелон, высланный для подавления жилейского восстания, разгрузился. На гребне неглубокой балки, косо протянувшейся от полустанка до станицы, залегла повстанческая цепь. Миша расположился невдалеке от Миронова. Рядом Петька, цепко ухватившийся за винтовку. Миша, понимая душевное состояние друга, попавшего в первый настоящий бой, испытывал удовлетворение ветерана. Он подшучивал над Петькой и, стараясь подражать Сеньке, говорил о неприятеле пренебрежительно.

Далеко на фоне золотого неба был виден поезд. Из паровозной трубы, словно от потухающей папироски, поднимался дымок.

Слева темнел Северный лес, справа — станица, позади — поле, заросшее высокой колючкой. Миша знал — в лесу пулеметы кинжального действия, а на отлете станицы, в провале балки, с конницей нацелился Батурин.

Их полусотня, нарочито рассыпанная по фронту, должна ввести противника в заблуждение и отступить, не принимая боя, до окраинных садов, под прикрытие двух трофейных горных пушек, установленных на картечь.

Цепи белых подходили без особой осторожности. Миронов покачал треногу ручного пулемета, снял шапку, прицелился. Носки его сапог уперлись в землю, вывернув пятки.

— Пора чесать, — сказал Миша, — ишь Антон примащивается.

Петька страдальчески улыбнулся.

Подрагивая, закрутился диск пулемета. Ветерок заколыхал пожелтевшие пыреи. Миша, подтолкнув приятеля, открыл стрельбу. Петька пригнул голову и стрелял, не целясь. Засвистели пули. По жнивьям того ячменного поля, где когда-то Меркул баял перепелов, не спеша бежали люди. Различались английские короткие шинели, приплюснутые зеленые фуражки.

Наступающие передвигались перекатами, так что на поле в одно и то же время было не больше тридцати — сорока открытых для цели фигур.

Миронов снял третий опустевший диск, заложил в рот два пальца, засвистел. Свист повторился по цепи. Это был условный сигнал отхода. Миша отходил, стараясь подражать умелым движениям бежавшего впереди солдата, так как к пешему строю мальчик не привык. Петька же подражал во всем Мише и неотступно держался рядом. Белые влились в балку, выстрелы почти прекратились. И только когда Миша перелез канаву огорода, заработал пулемет, просекая недалекий густой вишенник.

Солдат пренебрежительно махнул рукой в сторону вишенника, присел на землю, снял сапог, вытряхнул.