Над кукушкиным гнездом

Макмерфи ставит ноги и так и эдак, чтобы принять удобное положение, снова вытирает ладони о штаны, потом наклоняется и берется за рычаги. Напрягается, все начинают улюлюкать и смеяться над ним. Он отпускает руки, выпрямляется и снова переставляет ноги.

— Сдаешься? — ухмыляется Фредриксон.

— Так, примериваюсь. А вот теперь по-настоящему… — И снова хватается за рычаги.

Все вдруг перестают улюлюкать. Руки его набухают, под кожей вздуваются вены. Он закрывает глаза, зубы обнажаются в оскале. Голова откидывается назад. Сухожилия выступают — они, как скрученные веревки, идут от шеи по предплечьям к кистям. Все тело дрожит от напряжения в попытке поднять то, что он поднять не в силах; он сам знает об этом, да и все знают.

Но когда слышится — лишь на секунду — скрежет цемента под его ногами, возникает мысль, что и в самом деле сможет.

Тут воздух с шумом вырывается из его груди, он без сил отваливается спиной к стене. Кровь остается на рычагах — он сорвал кожу с ладоней. С минуту Макмерфи тяжело дышит, привалившись к стене, глаза закрыты. Слышно лишь его хриплое дыхание; никто не произносит ни слова.

Он открывает глаза, обводит нас взглядом. Смотрит на каждого. Даже на меня, потом роется в карманах, достает все долговые расписки, которые получил за последние дни. Наклоняется над столом, пробует их разобрать, но руки у него словно красные клешни, и пальцы не слушаются.

Тогда он бросает всю пачку на пол — причем расписок там на долларов сорок-пятьдесят от каждого игрока — и поворачивается к выходу из ванной. В дверях останавливается и оглядывается.

— Но я хотя бы попытался, — говорит он. — Черт побери, я сделал все, что мог, в отличие от вас, разве не так?

И выходит, оставляя выпачканные бумажки на полу для тех, кто захочет в них разбираться.

* * *

В комнате для персонала перед больничными врачами выступает консультант с серой паутиной на желтом черепе.

Иду мимо него, мету.

— А это что такое? — Смотрит на меня, как на какую-то букашку.

Один из докторов показывает на свои уши, мол, глухонемой, и консультант продолжает.

Работаю шваброй дальше, пока не оказываюсь перед большой картиной, ее притащил тип из связей с общественностью, когда нагнали такого густого тумана, что я его не видел. На картине кто-то удит на искусственную муху где-то в горах, похоже на Очокос возле Пейнвилля — снег на вершинах за соснами, стволы высоких белых осин по берегам, разбросанные везде зеленые поляны кислого щавеля. Рыбак забрасывает муху в заводь за скалой. Тут нужно не на муху, а на личинку с крючком номер шесть, на муху лучше пониже, на перекатах.

Между осин вниз бежит тропа. Я прохожусь со шваброй по тропе, сажусь на камень и смотрю через раму назад, на консультанта, который беседует с больничными врачами. Вижу, как он тычет пальцем в ладонь, акцентируя какую-то мысль, но мне не слышно его слов из-за шума холодного пенистого потока, стекающего с гор. Ветер дует с вершин, и пахнет снегом. Вижу кротовые кучи в траве, буйволиные пастбища. Прекрасное место, где можно вытянуть ноги и расслабиться.

Если вот так не сесть и не начать вспоминать о прошлом, то чувствуешь, что забываешь, каково жилось в прежней больнице. На стенах никаких красивых мест, как это, где бы можно было спрятаться и забыться, ни телевизора, ни плавательных бассейнов, ни курятины два раза в месяц. Только стены, стулья да смирительные рубашки, из которых, чтобы выбраться, приходилось помучиться не один час. С тех пор они многому научились. «Прошли большой путь», как говорит толстолицый из связей с общественностью. С помощью краски, украшений и хромированной сантехники добились того, что жизнь выглядит прекрасной. «Чтобы человек захотел сбежать из такого места, как это? Да у него, должно быть, не все в порядке», — восклицает толстолицый из связей с общественностью.

В комнате для медперсонала консультант отвечает на вопросы врачей; он обнимает себя за локти и ежится, словно от холода. Он худой и тощий, одежда болтается на нем. Стоит там, обхватил себя за локти, ежится. Может, тоже чувствует холодный, снежный ветер с вершин.

* * *

Все труднее становится по вечерам отыскать свою кровать, ползу на четвереньках, ощупываю пружины снизу и нашариваю прилепленные там комочки жевательной резинки. Но на туман никто не жалуется, и я знаю почему: когда так трудно, как сейчас, можно нырнуть в него и быть в безопасности. А этого как раз не понимает Макмерфи, не понимает, что мы хотим спрятаться от опасности. И все время пытается вытащить нас из тумана на свет, где нас легко достать.

* * *

Внизу привезли партию замороженных деталей: сердца, почки, мозги и прочее. Слышу, как они гремят, скатываясь вниз по угольному желобу в морозильное помещение. Кто-то невидимый рассказывает, что один из буйного покончил с собой. Старик Ролер. Отрезал мошонку и истек кровью, сидя на унитазе в уборной; человек пять-шесть находилось там, и никто ни о чем не догадался, пока он не свалился на пол мертвый.

И почему люди такие нетерпеливые — не понимаю. Ему нужно было лишь немного подождать.

* * *