Над океаном

— Что нужен другой комсорг.

— Да?

— Да. Я правда понимаю. Не воспитавший себя и жену, и так далее. Так?

— Приблизительно.

— Я согласен. Я вам еще тогда говорил — не политработник я. Штурман. Чистый штурман.

— А я, по-твоему, кто?

— А вы больше политработник.

— Значит, штурман так себе?

— Не-ет! — засмеялся Машков. — Вы сами знаете, какой вы штурман. Тут работу видно. Но все-таки больше политработник.

— Дурак ты, Машков.

Машков усмехнулся.

— Я тебе точно говорю — дурак. Что ж, по-твоему, политработа — это вроде чина в табели о рангах?

— Нет, но...

— Не крути, Машков. Ты сам сказал: «Не воспитавший не может воспитывать». И так было всегда. Ты понимаешь, о чем я?

— Игорь Михайлович, меня учили летать. И я должен летать.

— Ошибаешься. Летчик, штурман там — это потом. Сначала — человек. С партбилетом! Чистый, как ты выражаешься, летчик — это болван. Механизм, работающий, как биологическая система. Вот они-то, такие механизмы, и валят напалм на детвору.

Машков поглядел в окно и громко вздохнул.

— Не вздыхай, Машков, — укоризненно сказал Агеев. — Не демонстрируй здоровый скепсис, где не надо. Ты зачем на радиус летаешь? Молчишь? Понятно, красиво говорить не хочешь. Ладно. Тогда скажи, ты за деньги, просто за деньги, шарахнул бы какой-нибудь город? Тебе платят — ты бомбишь. А?

Машков ошарашенно задрал брови.

— Один вылет — тысчонка в банке. Они там в детский садик топают или там цветочки птичкам собирают, а ты их напалмом. Температурой в восемь тысяч градусов. Ты чего? Замкнуло?

— Ну, знаете!

— Знаю. А туда же, со скепсисом. К словам мы привыкли — вот беда. Никакими словами не удивишь, не прошибешь — полная девальвация глаголов и прилагательных. Ну, мы не о том, в общем, с тобой говорим. Просто это пример насчет политработы, чистых летчиков и биосистем. Скажу тебе, Машков, по совести. Только для тебя — и обещаю, что из этого кабинета не выйдет. Комсорг будет другой.

— Я это и без напалма знал.

— Нет, Машков. Неправильно. Не потому. Комсорг — нет такой должности как номенклатуры. Комсорг, замполит — это не должность. Есть такая фигура — комиссар. Слыхал? Так вот ты — не комиссар. Сходись, разводись, люби, бросай — это все твое личное дело. Суть в другом. Крепко ты меня испугал, Машков. Крепчайше!

Машков молчал, напряженно следя за Агеевым, который тоже замолчал и опять принялся массировать щеку. Потом он рывком выдвинул ящик стола, достал пакетик с лекарствами и, почти брезгливо разорвав упаковку, бросил одну таблетку в рот и запил водой из стакана, стоявшего на сейфе. Ставя стакан со стуком в блюдечко, он сказал, поморщившись:

— Не удержался. Я эту химическую гадость терпеть не могу: одно лечишь, другое калечишь. Но болит так, что спасу нет. Пойду все-таки к врачу завтра. Так ты понял меня, Машков?

— Нет, товарищ подполковник, не понял! — с вызовом сказал Машков.

— Ага, вот так, значит... — Агеев настороженно прислушался к себе, склонив набок голову, потом сообщил: — Нет, все равно болит... Я тебе, Машков, рекомендацию давал. В партию. Я тебя рекомендовал на отрядного комсорга. И сейчас я крепко испугался. За себя — потому что, похоже, нюх теряю. А за тебя... Если ты говоришь — «чистый летчик», если говоришь — «сначала политработник, потом политработник», если ты, чтоб тебя!.. — Агеев придавил ладонью кипу бумаг на столе и коротко вздохнул. Машков молчал. — Так вот, если ты так легко соглашаешься отдать неизвестно кому, неизвестно куда свое кровное, любимое...

Машков норовисто дернулся, вскинув голову.

— ...а если не любимое, так тем более! Так вот, если не любимое, если не нужное — а жил, тянул, себя обманывал, — тем хуже! Но ведь врешь же! Но главное — ты сам! Если из-за жены, которая тебя, как ты уверен, продала — а это не так, поверь мне, не так! — если из-за всего этого ты сам решил, что не достоин быть воспитателем, — ты не комиссар, старший лейтенант. Грош тебе цена, если ты такой комиссар.

— Я могу идти? — Машков вскочил и вздернулся в стойку «смирно».

Зазвонил телефон. Агеев, исподлобья глядя на Машкова снизу вверх, снял трубку: