Над океаном

Все у меня есть сейчас. Началось все. А уж остальное приложится.

Все у меня началось сейчас. У нас началось. А остальное я доделаю сам. На это меня теперь хватит. Теперь меня на все хватит. С моей любовью — на все. И с той любовью, которая всегда ждет меня там, наверху, в высоком чистом небе.

Все я смогу и сделаю теперь. Георгий, сын Нодари, счастливый человек».

 

...Ему двадцать раз предлагали перейти либо в политотдел, либо в гарнизонный Дом офицеров — да мало ли где может понадобиться художник! А как в армии предлагают? Сказано — и весь разговор. И остаться в летно-подъемном составе стоило ему невероятных трудов, хитростей, упрямства и доброго десятка рапортов.

Художник в армии — человек дефицитный. И потому льготный. С массой привилегий. Но он, Женька Щербак, знает, что делает. Он действительно художник, он спокойно это про себя знает и знает, что путь его будет долог и труден. А раз так, значит, надо учиться жить. Надо видеть мир! А только оттуда, с многокилометровой высоты, можно увидеть, как уходит за горизонт Солнце. И как дышит, обнимая планету, великий Океан. И плывет в рассветной дымке Земля.

Насколько ему повезло, он понял далеко не сразу. Когда после нескольких дней растерянности, страха перед неведомой армией, перед неизбежностью и необходимостью повиновения и подчинения, перед всем, что сулит привыкшему к собственной «индивидуальности» молодому человеку солдатская служба, когда он был потрясен «потерей двух лет жизни», — тогда он еще не знал, как ему повезло. И уж тем более не понимал этого на протяжении последующих нескольких месяцев учебки — школы воздушных стрелков-радистов...

Он сидел на сухом взгорке, привалившись спиной к сосне, и, полузакрыв глаза, вспоминал, — а папка с этюдами лежала рядом. Ничего не получалось, битых два часа не получалось: этот воздух, подсвеченный зеленовато-серой влажной дымкой, никак не ложился акварелью. Или техника не та, или... Нет, лучше всего передохнуть. Он рядом со стоянкой — только чуть углубился в лес, и если что — ребята позовут. Так что сейчас лучше передохнуть.

А после тех, первых, тяжелейших дней и недель были и вывозные полеты, и учебные стрельбы в зоне, и тренировки по связи в воздухе — всякое было, в том числе мучительная рвота в болтанке, когда тяжелую машину мотает в облаках, и голова так же мотается на плечах, а горячий, стонущий от тягучей боли желудок распирает грудь, разрывает затылок, и уж не рвота — одна желчь, пена, и стонешь не ты — весь мир стонет, проклиная твою разнесчастную судьбу, а инструктор безжалостно требует связь, держать связь, и не веришь инструкторскому голосу в наушниках: «Нормальный ход, парень, это же небо! Мне было еще хуже, но держись, парень, держись, небо для мужчин!»

До того самого, первого рассвета была долгая, каторжно-изматывающая работа в учебке, и он, уже не вспоминая кисти и холст, забыв сам запах красок и скипидара (какая краска?! это едкая горечь желчи во рту! вонь пороховых газов при оглушающем грохоте пушечных очередей! густой дух солдатской ваксы! острый, одуряющий нашатырь солдатского асидола! пар кухни, где булькают чудовищные котлы!), — он мечтал только об одном — спать! Долго. Бестревожно. Сладко. Не ожидая даже во сне резкого окрика: «Р-р-ро-та... Падъе-о-ом!!»

Он улыбался сейчас, вдыхая аромат живого соснового леса — сухое, несмотря на то и дело сеющийся дождик, тепло чистого, будто отфильтрованного, песка, сонный шевелящийся дух совсем не колючих хвойных игл, горьковато-кислый вкус живой коры, — и вспоминал себя, салажонка, своих инструкторов, которых люто тогда ненавидел, полагая, что у них одна задача: заставить его сделаться «солдатиком», болванчиком, который ничего не видит, не слышит, не думает ни о чем. Интересная имелась точка зрения... А как эти упрямо-честные ребята, старше его на какой-то год-два-три, как старались они научить его всему, что знали сами! И научили. Теперь он — высококвалифицированный радист, владеющий современной радиоаппаратурой (а это уже профессия!), умеющий шить, варить, стирать (да-да, и стирать надо уметь!); он прыгает с парашютом и отлично стреляет из любого стрелкового оружия — тут у него открылся еще один талант: мгновенно реагируя на стремительные летящие тени целей, схватывать их в прицел и уничтожать короткими очередями послушных и надежных пушек, которыми он, художник, командует легко и уверенно. Теперь он — мужчина с крепкими бицепсами, выносливыми ногами, пружинистым животом; а помнишь того «зверя»-сержанта, помнишь, как ты захлебывался воздухом, а сержант, не ведая усталости, рубил на бегу: «Раз-два! Раз-два! Веселей, ребятки! Мы все можем — раз-два!» — а ты ловил воздух ртом и слышал только дикую боль в боку, а сержант на бегу сдергивал с тебя автомат и бежал рядом: «Раз-два!» — а все твое существо кричало: «Если ты человек — дай мне упасть! Дай вздохнуть!» — а безжалостный сержант все подгонял, все гнал — и ты вдруг слышал, как боль уходит, забирал свой автомат, учился дышать вновь — и познавал великую науку превозмочь себя...