Над пропастью во сне: Мой отец Дж. Д. Сэлинджер

Отец изумительно высвистывал собак. Он вставлял в рот два пальца, указательный и безымянный, и собаки сбегались со всей округи, за много миль. Сколько раз я пыталась научиться так свистеть, но от натуги только кружилась голова. У брата тоже не получалось. Думаю, легче научиться играть на гобое. Вся наша семья считает соревнования шотландских овчарок, где используется богатый и полный оттенков язык свиста и жестов, одним из самых впечатляющих зрелищ на планете. Особенно отец.

Найс-догги всегда мне радовался. Он был такой умный, что вы видели: он радуется искренне. Джой был рад любому, кто его кормил. После четырех месяцев в Кросс-маунтэт я себя чувствовала примерно как Джой. Еда. Я стояла перед холодильником и не знала, с чего начать: нора, полная барсуков. Однако и в отцовском доме приходилось таскать еду исподтишка. Ему было не жалко, его просто бесило, что у него в кухне кто-то шарит. Я не то и не так клала в его кастрюли, ставила их не туда или складывала тарелки в мойку не так, как он это делал. Он ворчал, что на кухне кавардак, и что опять надо мыть посуду, но терпеть не мог, когда ты это делал сам. Он позволял мне чего-нибудь время от времени хватать, но было видно, что это ему — нож острый в сердце. Он невольно вздрагивал, стоило мне до чего-то дотронуться. Посуда у него была большей частью дешевая, от Сирса, — все равно. Он вечно где-то откапывал странные, невиданные бокалы, которыми ужасно гордился. В тот год бокалы были в форме песочных часов, похожие на миниатюрные капельные кофеварки. Лед скапливался посередине, у перемычки, а потом внезапно проскальзывал через узкое место и кидался тебе в зубы или в нос. Боже, как я была рада, когда последний из этих бокалов разбился. Множество вещей, которые мне тогда казались странными, попросту на двадцать лет опережали время, как и интерес отца к альтернативной медицине. Китайские чашки для риса, палочки, тамари, кунжутные зерна, пароварки — теперь непременные атрибуты кухонь в городских семьях среднего достатка. Но такие бокалы пока не привились, слава богу.

Это — кухня, где орудует рослый мужчина. Полки прибиты высоко, и такие часто используемые продукты, как крупы и рис, стоят на самом верху, там, где люди обычного роста держат разрозненные детали кухонных комбайнов и всякие приправы. А еще там стоят большие стеклянные банки из-под меда, полные имбирного печенья, леденцов и прочих сластей, куда отец порой воровато и жадно засовывает руку. «Яд», — твердит он. А выглядят лакомства превосходно. Оба холодильника, и наверху, и внизу, битком набиты, как это водится у тех, кто пережил Депрессию и карточную систему: любишь что-нибудь — покупай несколько дюжин про запас. Впрок заготовлены недавно открытое им замороженное тесто Сары Ли, овощи последнего урожая, липкие булочки из хановерского кооперативного магазина, брикеты мороженой конины для собак (понятия не имею, почему собаки должны есть конину).

Отец ненавидит готовить, жалуется, ворчит; к нему лучше не подходить, когда он стряпает. Однако он не ищет простых путей. У него получаются вкусные супы из всякой всячины: овощей, бобов, риса. Он все время ищет хорошие рецепты и если находит какой-нибудь по своему вкусу, то посылает его тем, кого считает достойным такого замечательного супа. Список все время сокращается.

Завтрак у него в доме всегда замечательный. У отца получается великолепная яичница, не склизкая и не пережаренная; он подает тосты с маслом, зеленый (отварной) горошек, а иногда — лесные травы, которые собирает во время своих прогулок, или грибы, тушенные в сливочном масле. Он давит апельсины ручной соковыжималкой и добавляет немного свежего лайма. Пальчики оближешь. Думаю, я даже в тогдашнем неблагодарном возрасте так ценила отцовскую кухню из-за того, что она являлась полной противоположностью готовке матери. Завтраки ее пришли прямиком из английской детской: жидкий, водянистый омлет, который мы называли «слюнявые яйца», или «тосты с соплями», и хлопья «Спешиал Кей», сухие и невкусные, ничего специального в себе не имеющие.

В доме у матери мы непременно завтракали за столом; из коробок с кукурузными хлопьями выстраивалась ограда в фут высотой, своего рода нейтральная полоса между братом и мной, некая демилитаризованная зона: мы меньше ссорились, когда не видели друг друга. Мать мрачно жевала под наши дрязги, следя при этом, чтобы мы съедали хотя бы половину того, что нам положено на тарелки. У отца мы ели за столом, только когда брат был совсем маленьким, а потом ставили еду на подносы и располагались у телевизора. Это было здорово в отрочестве и в юности, но чем старше я становилась, тем больше утомлял меня телевизор — особенно когда отец стал хуже слышать и включал звук все громче и громче.