Над пропастью во сне: Мой отец Дж. Д. Сэлинджер

Через четыре часа мы приехали в Вудсток. Городок был уже украшен, всюду горели белые рождественские огни, зеленели еловые ветви и венки из остролиста. Мы распрощались с Дженни и направились через реку в Корниш.

Чтобы узнать, как по-настоящему выглядит его родной дом, ребенок должен уехать на какое-то время, а потом вернуться. На этот раз я многое заметила. Подъезжая к дому отца, нужно резко свернуть с грунтовки, причем на скорости, иначе не взберешься по крутому склону. Подъездной путь к дому засыпан щебенкой, страшно колючей, когда по ней ходишь босиком. Зимой она осыпается, коварно скользит.

Шебенка приводит к воротам гаража. Из гаража к дому наверх проложен подземный ход: несколько дюжин маленьких ступенек. Ступеньки по какой-то причине ниже стандартных, и приходится ступать мелкими, детскими шажками. Нас, длинноногих Сэлинджеров, это раздражает. Наверху — две двери. Одна — в подвал дома. Подвал больше похож на пещеру. Это потому, что участок, выбранный отцом, вовсе не подходил для строительства. Пришлось взрывать динамитом скалу, чтобы пристроить дом на самом обрыве — так альпинисты подвешивают свои палатки на вертикальной стене. Подвал вырублен в скале, только пол залит цементом: нужно было сделать его достаточно ровным, чтобы поставить холодильник и стиральную машину с сушилкой. Через другую дверь попадают в дом. Но не сразу. Чтобы добраться до гостиной этого скромного одноэтажного шале, требуется еще подняться на целый лестничный пролет.

Потолок в гостиной — то, что на современном жаргоне называется «соборный», то есть, выше обычных восьми футов, несколько наклонный. Целый ряд окон выходит на гору Эскатни и соседний штат Нью-Йорк. Из Корнишского дома, где я росла, тоже открывалась широкая панорама, но там все же было чувство уюта, обустроенности — трава, деревья, а тут дом висит над обрывом, и нет ощущения твердой почвы под ногами. Будто ты не в настоящем жилом доме, а в аэроплане или на крыше небоскреба. На краю пропасти.

Не знаю, замечает ли это отец. Я о таких вещах с ним не говорила. Это могло бы его задеть. К тому же и пресловутый вид открывается редко. Отец держит шторы задернутыми или почти задернутыми, днем и ночью. Свет проникает туда, где шторы расходятся, ложась на спинки стульев или на столики. Пейзаж демонстрируется только в особых случаях — для гостей, совсем как в семьях среднего достатка, только для гостей снимают чехлы с «хорошей мебели». Дом моего брата, как я заметила в свой последний визит, столь же странно соотнесен с величием и красотой окружающего пейзажа. Брат построил дом на крутом склоне в Малибу, дешево купив землю, потому что агенты по недвижимости считали ее непригодной для строительства. Окно во всю стену выходит на Тихий океан, перед вами разворачивается настоящая панорама, которая выгодно оттеняется дорогим современным дизайном. Но при этом шторы из прелестной, вытканной вручную, похожей на рисовую бумагу, ткани опущены днем и ночью, 95 процентов времени. Поднимают их лишь иногда, чтобы полюбоваться закатом, или по случаю моего приезда — я люблю сидеть и смотреть на море.

Возможно, со временем, когда вид примелькается, его перестаешь замечать, он становится неотличимым от кирпичной стены, которую видно из окон дешевой квартиры: сначала кажется, будто ужиться с этой стеной невозможно, но проходят дни, и она становится невидимой, точно так же, как мебель и все прочее. Я меняла квартиры раз двадцать пять, большей частью в ранней юности и молодости. И постигла одну простую истину: если в первые две недели после переезда ты не изменишь что-то — не выкрасишь стену, не исправишь какую-то лезущую в глаза неполадку, не заменишь безобразный кафель, — ты не сделаешь этого никогда. Со временем глаз становится удивительно хорошим редактором, исправляющим ошибки и недочеты. И только когда приходит гость, вместе с ним видишь свежим взглядом так и оставшиеся неисправленными безобразия.