Над пропастью во сне: Мой отец Дж. Д. Сэлинджер

Чемодан она оставила внизу, у двери, но занесла ко мне наверх свою драгоценную скрипку. В седьмом классе Дженни уже была настоящей скрипачкой. Я иногда аккомпанировала ей на концертах, играла партию бассо континуо, а она парила на высоких нотах. На этой неделе Дженни, Джейсон — тоже скрипач — и я за роялем, играли концерт Вивальди для двух скрипок и клавесина, тот самый, который мы исполняли в День благодарения, во время «показательных выступлений» для родителей. На этот раз нас отвезли в микроавтобусе в дом престарелых. Я была немного напугана, оказавшись среди стариков. Напугана запахами дряхлости и болезни. Некоторые старики сидели в инвалидных колясках и что-то бормотали себе под нос: рассудок их блуждал за тысячу миль отсюда. Но надо было видеть радость, озарившую многие лица во время нашей игры. Я и не думала, что музыка способна вдохнуть жизнь в потухшие взгляды. Для меня это был самый ценный опыт. Думаю, это в порядке вещей, когда ощущаешь себя маленькой и беспомощной перед лицом великого страдания и нужды. Я чувствовала, сколь немногим могу поделиться. И до сих пор это чувствую. Но каким-то чудом наш скромный дар из хлебов и рыб умножился и насытил толпы. Этот рождественский концерт придал мне смелости: год за годом я посещала и до сих пор посещаю больных, старых, одиноких, часто не принося ничего, но веря, что в самом прикосновении, в самом пожатии руки и заключается дар.

Я попросила Дженни ничего не говорить о концерте моему отцу. Просто сказала, что он немного странно воспринимает подобные вещи. Я точно знала, какой ждать реакции, но объяснить ее было трудно. Благотворительность в нашем доме была поистине взрывоопасной темой. Если мать совершала какой-то добрый, милосердный поступок и бывала достаточно глупа, чтобы поведать об этом отцу, тот фыркал: «О боже, опять леди Милостынька. Эго, эго, эго», или: «Леди Милостынька хвастает, какая она добрая, и милая, и щедрая. Фу!» Через двадцать лет, когда я прочла его книги, там мне не раз попадались те же проповеди, подозрения, разоблачения, относящиеся к любому по-женски непосредственному поступку в пользу ближнего. Холден, встретив монахинь, которые ходят «собирать лепту», думает, что его тетушка или мать Салли Хейс — обе много занимаются благотворительностью, — всегда это проделывают, вырядившись в красивые платья, накрасив губы, «и все такое», а окружающие должны «рассыпаться мелким бесом». Или вот, в рассказе «Хорошо ловится рыбка-бананка» четырехлетняя девочка спрашивает у Симора, где его жена:

— А где та тетя? — спросила Сибилла.

— Та тетя? — Юноша стряхнул песок с негустых волос. — Трудно сказать, Сибиллочка. Она может быть в тысяче мест. Скажем, у парикмахера. Красится в рыжий цвет. Или у себя в комнате — шьет кукол для бедных деток».

Мой отец — я не шучу — скорее переступит через умирающего с голоду, даже не пытаясь ему помочь, лишь бы, помогая, не возгордиться собой: какой, дескать, я молодец. Акт милосердия должен быть безукоризненным, чтобы левая рука не знала, что делает правая. Иначе благотворительность — чистый эгоизм, и грош ей цена.

«Когда к тебе подойдет какая-нибудь божья старушка, торгующая жевательной резинкой, дай ей доллар, если он у тебя найдется, но только если ты сумеешь сделать это не свысока».

«Но для кого благотворительности цена грош?» — можно было бы спросить. Получающий лепту даже не попадает в кадр. Мы созерцаем лишь человека, собирающегося совершить мицву. Остается в тени, пропадает огромное пространство между миссис Хейс и монахинями, между мерзавцем, который подает, втаптывая берущего в грязь, и воплощенным совершенством Божьим. Для отца середины не существует, он не осознает, что Бог, или «благо», может использовать для своих целей и сосуды скудельные. Он не понимает, что это такое: быть довольно-таки добрым. Между совершенством и вечным проклятием никаких градаций нет. Нет между небесами и адом огромной круглой Земли, по которой можно ходить.

К счастью, детям не нужно ничего объяснять, когда у них просишь не рассказывать о чем-то твоим родителям. У родителей свои причуды. Дженни заверила — не беспокойся, я о концерте ничего не скажу.

Отец приехал, мы уселись в машину. Дорогой мы с Дженни пели, чтобы скоротать время. Этой осенью мы выучили немало песенок. Папа был в восторге. Мы пообещали прислать ему из школы запись, но, боюсь, так и не сделали этого. Частично потому, что мне было лень, и это, конечно, нехорошо; а частично из-за того, что у меня возникло странное чувство: отец принял меня за кого-то другого. Не то, чтобы он считал, что мы пели в машине прекрасно или там мило — для него наше пение было совершенным, было самой поэзией. Он так превознес наше пение, что я себя почувствовала обманщицей; если бы мы это записали, он бы сразу же понял, каким обыкновенным, всего-навсего милым — не великолепным — это наше пение было. Странное чувство — когда тебе приписывают силы, которыми ты совершенно точно не обладаешь, ставят на пьедестал, хотя бы и временно.