Над пропастью во сне: Мой отец Дж. Д. Сэлинджер

«Лайонел ответил не сразу— то ли не мог говорить, то ли не хотел. Он молчал, вздрагивая и всхлипывая, пока слезы не утихли немного. И только тогда, уткнувшись в теплую шею Бу-Бу, проговорил глухо, но внятно: «Жидюга… это… — кто… никому ничего не дает…»»[19].

Я начала было рассказывать тете Дорис какую-то историю про моего сына, но она меня перебила: «Пегги, найди себе какую-то работу, какое-нибудь занятие, когда твой сын немного подрастет. Нельзя, чтобы в нем заключалась вся твоя жизнь. В этом нет ничего хорошего. Наша мать жила в своих детях. Хорошо еще, что Санни добился успеха. Они всегда были вдвоем: Санни и мама, мама и Санни. А папа был с боку припека. Его не признавали, не допускали, хотя он этого и не заслужил».

Я спросила, был ли отец рядом во времена их детства, или все время работал, как те, оставшиеся за кадром, отсутствующие отцы в повестях и рассказах Сэлинджера, начиная от отца Холдена, адвоката, с которым мы ни разу не встречаемся, до «Леса» Гласса. Она сказала: «О нет, он часто играл с нами, особенно на каникулах, когда мы ездили к морю. Когда мы были совсем маленькими, папа уносил меня и Санни далеко в море, держал нас под мышки, пока мы качались на волнах, и приговаривал: «Смотрите хорошенько, не пропустите рыбку-бананку». Ах, девочка, мы смотрели изо всех сил».

Тетя Дорис сказала, что имеет только одну «настоящую претензию» по поводу своего воспитания. Ее до сих пор смущает вовсе не то, что семейные истории, связи и все прочее усиленно замалчивались, а то, что родители скрывали от детей один определенный факт, и когда наконец он выплыл наружу, для Дорис, женщины очень уравновешенной, склонной скорее недооценивать разные жизненные обстоятельства, чем делать из них драму, такое откровение было, как она сама определила это, «травмирующим». Это было так ужасно, говорила она, что ей трудно даже припомнить, как все произошло; одно ясно — «родители нанесли им жестокий удар». Когда Дорис было уже почти двадцать, сразу после того, как Санни прошел бар-мицву, родители им сообщили, что они не настоящие евреи. Их мать, Мириам, когда-то звали Мэри, и она, выйдя замуж за Сола, стала «выдавать себя» за еврейку.

До тех пор мне не было известно, что мой отец вплоть до самого своего отрочества думал, будто он чистокровный еврей. Он часто говорил мне, что пишет о евреях-полукровках потому, что хорошо знаком с этой темой. В отличие от тетки, я все время знала, что моя бабушка, их мать, была католичкой. Но, кроме смутного представления о монахах, у меня не было никакого понятия о том, что значит быть католиком, и я никого не расспрашивала. Папа говорил, и бабушка иногда подтверждала, будто она принадлежит к «высокой епископальной» церкви, потому что это звучало «более шикарно», однако на самом деле она была католичкой из графства Корк в Ирландии. Тетя Дорис сказала, что ей странно это слышать. Она, с апломбом истинной жительницы Нью-Йорка, уверяла, что всегда думала, будто мать родилась «в Айове или Огайо, или где-то еще в этом роде», и до сих пор не уверена, была ли та католичкой. Хотя, добавила она, Санни мог знать об этом больше. «Он приставал с вопросами куда упорнее, чем я, и ему, как мальчику, гораздо больше рассказывали». Когда детям сообщили, что их мать не еврейка, Дорис припомнила задним числом какие-то рассказы, обмолвки — да, мать могла быть католичкой, но тогда ей не пришло в голову спросить. «Знаешь, у матери постоянно болела челюсть. Однажды она призналась: это оттого, что, когда она была маленькой девочкой, монахини в ее школе раз в неделю колотили ее по зубам деревянным молотком, чтобы вправить неправильный прикус». Я припоминаю, как бабушка терла себе челюсть и морщилась. Правда, я всегда думала, что она это делала, когда раздражалась: отец воспроизводит в точности тот же самый жест, когда кто-нибудь задает ему слишком личный вопрос или начинает, как он говорит, «компостировать мозги».

И Дорис, и я — мы обе унаследовали этот фамильный прикус, а кроме того, тетушек и дядюшек Дорис, братьев и сестер Сола, персонажей анекдотических, которые поведали ей кое-что из истории семьи, когда она выросла. Они-то и рассказали Дорис, что ее родители встретились на ярмарке графства, проходившей неподалеку от фермы, на которой жили отец и мать Мэри (скорее всего, в Огайо, куда Сол мог добраться из Чикаго за один день). Мэри была стройной девушкой с прекрасными каштановыми полосами до пояса. «Настоящей красоткой была твоя мать», — рассказывал Дорис кто-то из дядей. Сол был высоким, красивым молодым человеком из большого города. Когда они бежали вместе, ему было двадцать два, ей — семнадцать. Мэри Джиллич стала Мириам Сэлинджер[20] и никогда больше не видалась со своими родителями и не говорила с ними.