Над пропастью во сне: Мой отец Дж. Д. Сэлинджер

Когда родился наш сын, мы с мужем поехали навестить тетю Дорис и показать ей малыша, пока она окончательно не ослепла[15]. Возможно, перед лицом новой жизни меня как никогда обуревали вопросы: откуда мы, кто мы такие и куда идем. Тетю уже никто не мог заставить «умолкнуть и присмиреть», и она охотно поведала мне многое о жизненно важных связях «острова с материком»; говорила со мной так, будто мой интерес к нашей семье — вещь совершенно естественная. В своей скромной, социальной квартирке в Беркшире она угостила нас чаем и надолго умолкла, стряхивая воображаемые пылинки с кушетки. Она почти ослепла и плохо слышит, но ум у нее ясный: этого не может не признать даже отец, которого тетя упрекает устно и письменно в том, что он совсем забросил и ее, и всех родных. Памятуя об этом, я уважаю ее молчание и не пытаюсь «вернуть к реальности», как это обычно делают со стариками, чьи мысли блуждают: прошедшие годы жадно слизали крошки, по которым можно найти дорогу домой через темный лес. Она глубоко задумалась. «Знаешь, Пегги, в детстве мы с твоим отцом были добрыми друзьями. Я всегда таскала его с собой в кино, даже когда он был совсем маленьким. В те времена, знаешь ли, фильмы были немые, с титрами, которые мне приходилось громко читать. Такой малыш — а не позволял пропустить ни единой буквы. От нас все пересаживались подальше!»

Дорис рассказала, что, когда она была совсем маленькой, еще до рождения моего отца, семья жила в Чикаго, где Сол, ее отец, держал кинотеатр, а мать, Мириам, продавала билеты и ведала прокатом. «Из всех евреев, занявшихся в то время бизнесом, — говорила Дорис, — один только папа не разбогател». Потом он бросил кинотеатр и устроился в фирму по импорту пищевых продуктов «Дж. С. Хофман и Компания», главный офис которой находился в Чикаго. Тут он преуспел, и Хофман назначил его заведующим нью-йоркским филиалом. Сол принял это повышение и переехал с семьей в Нью-Йорк, где и родился мой отец.

Дорис вспоминала, что ее воспитывали совсем не так, как брата. «У нас завелись деньги, когда родился Санни[16]. А это большая разница». Он родился через шесть лет после сестры: у их матери было два выкидыша. Когда на шестом месяце она попала в больницу с пневмонией, врачи сказали, что мало надежды сохранить ребенка. Но в первый день нового 1919 года родился девятифунтовый мальчик, Джером Дэвид, по прозвищу Санни, сынок. «Это было событием, — говорила Дорис. — В еврейской семье, знаешь ли, к мальчику особое отношение. Мать его обожала. Он никогда не бывал неправ. Я тоже считала его совершенством». Хотя Дорис подолгу присматривала за маленьким братом, она никогда не жаловалась. «Мать относилась ко всему с пониманием и не заставляла меня сидеть с малышом, когда ко мне приходили друзья или вообще были другие планы». Отклоняясь от темы — так резко сворачивать с курса, без объяснений, без признаков смущения дозволено только старикам, которым годы дают подобную привилегию и право, она спросила: «Мать никогда не рассказывала тебе, как Санни был индейцем?» Я покачала головой. «Ну так вот, как-то раз, днем, меня попросили присмотреть за Санни, пока мама ходит за покупками. Ему тогда было года три-четыре, не больше. Мне около десяти. И мы из-за чего-то крепко поссорились. Я тут же обо всем позабыла, а Санни так рассвирепел, что собрал свой чемоданчик и сбежал из дому. Он часто сбегал из дому. Когда через несколько часов мама пришла из магазина, он стоял на площадке, с ног до головы одетый индейцем, в головном уборе из длинных перьев и всем прочем[17]. Он сказал: «Мамочка, я убежал из дому, но задержался, чтобы попрощаться с тобой».

Мама открыла его чемодан: он был полон оловянных солдатиков».

Это семейное предание, пересказанное тетей, напомнило мне о Лайонеле из отцовского рассказа «В лодке» (вошедшего в состав «Девяти рассказов»), мальчике примерно того же возраста, что и маленький индеец Санни. Домоправительница миссис Снелл и служанка Сандра ведут такой разговор:

— С ума сойти! Верно вам говорю. Прямо с ума он меня сводит. — Сандра смахнула с колен воображаемые крошки и сердито фыркнула: — В четыре-то года!

— И ведь хорошенький мальчонка, — сказала миссис Снелл. — Глазищи карие, и вообще.

Сандра снова фыркнула:

— Нос-то у него будет отцовский»[18].

Мать Лайонела, Бу-Бу Танненбаум, урожденная Гласс (сестра Симора, Фрэнни, Зуи, Уолта, Уэйкера и Бадди Глассов), входит в комнату и прерывает этот поток поношений, однако остается невыясненным, почему все-таки мальчик сбежал. Бу-Бу находит Лайонела в лодке. На нем — майка «с выцветшим рисунком на груди: страус Джером» прячет голову в песок, разумеется. После длинного разговора, в ходе которого Лайонел отказывается сообщить матери, что заставило его нарушить обещание никогда больше не убегать, Бу-Бу сама забирается в лодку и старается его утешить. Но мальчик разражается слезами: «Сандра… сказала миссис Снелл… что наш папа… большой… грязный… жидюга».

Через какое-то время мать спрашивает у него: «А ты знаешь, что такое жидюга, малыш?»