Над Волгой

Они делали яхту. Они трудились над ней изо дня в день всю осень. Красавица яхта, с высоким килем, крутым носом, мачтами, флагами!

Флагов пока еще нет. И мачты еще не готовы. И лестницы веревочной нет. Надо торопиться. Васюта и Шурик делали яхту Мира. Вожатый спросил: «Соглашаетесь на вечере Мира подарить свою яхту борцам за мир?» Они согласились.

Васюта забросил свои и Шуриковы валенки на печку. Ребята сели на пол и стали плести веревочную лестницу.

— Тебе не жалко дарить? — спросил Шурик.

— А коли и жалко? Все равно подарим.

— Правильно! Я тоже согласен.

— На борту напишем: «Яхта Мира», — сказал Васюта мечтательно. — А мать говорит… — Васюта замялся. — Говорит: «В игрушки играете. От вашей яхты миру не прибудет».

— Видно, она у тебя несознательная? — удивился Шурик.

— На нее как найдет. А то один раз сказала: «Жизнь свою отдала бы, только бы войну от народа отвести!» Вот она какая!

— А теперь на партизанку похожа, — ответил Шурик.

— Если бы война в тот раз до нас дошла, стала бы партизанкой. Это уж наверняка.

— И моя мама стала бы. И Ольга.

— Ну уж Ольга! Твоя Ольга: трень, брень, залезла бы под рояль — только ее и видели!

— А ты чего не знаешь, о том не суди, — сказал Шурик, до глубины души оскорбившись.

Он бросил плести веревочную лестницу и отошел к окну. Где же Волга? Не различишь, где кончается Волга, где начинается поле. Сверкает, переливается на солнце снег, и большое небо сверкает, а в комнате Васютин желтый самовар так огнем и горит на столе, словно жар-птица.

Вот он какой оказался, Васюта! Другом еще называется!

— Иди, Шурик! Ладно! — позвал Васюта. — Смеха не понимаешь. Избаловали тебя дома!

Шурик не спорил. Может, и верно избаловали, оттого он такой и обидчивый.

— По-твоему, Ольга — «трень-брень», — дрожащим голоском сказал он, садясь на пол возле Васюты, — а по-моему, не хуже нас с тобой против фашистов за мир борется. На вечере Мира кто выступать будет? К Ольге сам Володя Новиков совещаться приходит. Вот!

На этом они помирились.

Володя действительно стал опять ходить к Марфиным.

Раньше, едва начинался их скучнейший музыкальный урок, Шурик затыкал уши пальцами. Теперь уроков не было. Когда Володя приходил, Шурик забивался в Ольгину комнату и, устроившись на кушетке, слушал их разговоры. Володе всю неделю было некогда — он являлся к ним по воскресеньям. В первое воскресенье он рассказывал о своих новых друзьях, ребятах с завода. Во второе воскресенье Володя рассказал, как Петя Брунов ездил делегатом на Конференцию защитников мира. Каждый раз они с Ольгой обсуждали что-нибудь новое…

В это утро тот же белый зимний свет разбудил и Володю. Володя проснулся и, как Васюта, обрадовался снегу, солнцу, зиме, долгому праздничному дню впереди и чему-то еще.

«Поваляюсь для праздничка, — решил Володя. — Что я буду делать сегодня? — размышлял он, лежа в своей любимой позе — с подтянутыми к подбородку коленками. — Сначала приберусь. Эх, надоело! Ну ладно, сначала приберусь, так и быть… Потом, может, сходим с папой на лыжах. Потом почитаю. Потом…»

Если бы все семь дней в неделю были воскресными, каждый вечер Володя был бы у Марфиных. Едва в доме появлялся Володя, Шурик кричал:

«Ольга, играть!»

И Ольга послушно садилась за рояль.

«Ты знаешь что, Володя? — сказала она однажды. — Вполне вероятно, из тебя получится музыкальный критик, Володя! Ты можешь быть вторым Стасовым».

Впрочем, Ольга всегда воображала что-нибудь сверхъестественное.

Кем быть? Этого Володя не знал до сих пор.

Ольга знала. Она будет музыкантшей. В одном лишь Ольга не была твердо уверена: удастся ли ей стать знаменитой. И Женька Горюнов знал, кем быть, он и теперь уже заправский речник. Знал Толя Русанов, который готовился быть математиком никак не меньшим, чем Лобачевский.

А Володю тянуло в разные стороны — туда и сюда.

Чаще всего он представлял себя на заводе. То он был сборщиком, как Петя Брунов. То начальником цеха, удивительно похожим на Федора Ивановича Тополева, который покуривал трубку, молчал, думал, как бы еще умнее перестроить станок, и так незаметно управлял цехом, что всем казалось — дела идут сами собой.

Больше всего Володя хотел изобретать. Изобретать — ничего на свете нет интереснее!

А то вдруг воображал себя Андреем Андреевичем. Входил в класс и, так же вскинув руки к вискам, говорил о борьбе рабочего класса, революции, коммунизме, — он стоял перед классом, как полководец перед армией.

Между тем солнце за окном поднялось выше, и в комнату вошел отец:

— Рационализатор, вставай!

Володя сбросил одеяло, вскочил и распахнул фортку. Вся синева неба, весь его солнечный блеск и свежесть морозного утра хлынули в комнату. Снег выпал и не таял. Зима стала сразу.

Павел Афанасьевич присел на кровать и с ласковой усмешкой смотрел, как Володя делает зарядку.

— Папа! — озабоченно сказал Володя, откидывая жестом Андрея Андреевича упавшие на лоб волосы. — Все бы хорошо, одно только, папа, неважно: никак не решу, кем мне быть.

— Эту задачу, дай срок, осилим, — улыбнулся Павел Афанасьевич. — Коммунистом будь, Владимир!