Над Волгой

Нет, от Андрея Андреевича, кроме придирок, ничего не дождешься! Как бы Юрий ни старался, Андрею Андреевичу не угодишь. У него есть любимцы. Что он нашел в Володе Новикове? Выбрал самого обыкновенного парня из всего класса и любуется им. Ну, посмотрим, как его Новиков отличится на вечере!

…А Володя в эти дни жил удивительной жизнью. Он и сам не мог понять, что с ним происходит. Он читал. Книга о Чайковском его поразила так же, как поразила отца. Необыкновенен был упорный, счастливый труд музыканта!

Володя включал радио. Теперь он не пропускал ни одной передачи музыки Чайковского. Они слушали вместе с отцом. Что-то решительно изменилось в их доме. Или изменился Володя?

Ольгин рояль, ее маленькая комнатка, стеклянная дверь в сад, за которым по вечерам догорали закаты, солнечный день, город, словно плывущий в просторы корабль, и какая-то новая, мягкая улыбка отца, и печаль, которая так легка и так похожа на радость, — все сливалось, и все было музыкой. Однако Володя и теперь довольно плохо разбирался в музыкальной грамоте, хотя Ольга усердно ему ее преподавала. Ольга была терпеливой учительницей. Незаметно они подружились.

Они по-прежнему больше всего говорили о музыке, но теперь Володя отваживался вступать с Ольгой в спор. Впрочем, спор был всегда об одном. Иногда Ольга садилась к роялю сама. «Шопен», — говорила она. Рядом с Чайковским были Мусоргский, Моцарт, Бетховен, Рахманинов, Глинка, Шопен. Так думала Ольга. Володя упрямо качал головой: Чайковский — единственный.

Однажды, побеседовав сначала с Натальей Дмитриевной, Ольга сказала:

— Ты фанатик. У тебя узкое сердце, если оно вмещает только одного Чайковского.

Таково было мнение Натальи Дмитриевны, и Ольга в точности передала его своему ученику.

— Пусть, — ответил Володя.

После он долго раздумывал, хорошо или плохо быть фанатиком. А отец, который хочет во что бы то ни стало механизировать процесс сборки шины, и все его сердце полно одной этой думой! Что бы Ольга сказала о нем? Как она его назовет?

— Я назову его человеком, верным идее, — поразмыслив, сказала Ольга.

— Вот и я тоже верен идее.

Странно, с отцом Володе чаще, чем с Ольгой, хотелось говорить о Чайковском. Ольга ни на секунду не забывала о своем назначении — повышать музыкальную культуру Володи.

— Обрати внимание на разработку темы, — то и дело говорила она. — Обрати внимание на рисунок мелодии.

Она старалась объяснить Володе каждый звук в любой пьесе.

С отцом они не рассуждали о вариациях темы и рисунках мелодии. Но они все чаще слушали музыку. Володя иногда замечал: отец после работы входил в комнату запыхавшись, как будто без передышки взбежал по лестнице на третий этаж. Обыкновенно это случалось, если в восемнадцать ноль-ноль передавали Чайковского.

— Вот когда мы были в Германии… — послушав однажды музыку, рассказал Володе отец. — В тот раз наша часть остановилась на ночлег в одном барском доме. Богатый дом. А за домом — сад. Беседочки разные, мосточки, клумбы. На клумбах стеклянные шары. И что ты думаешь: взяла меня за сердце тоска. Да о чем, знал бы ты! Вот о чем… Знаешь дорогу за городом? Вдоль дороги — ольховник. И скажи, братец ты мой, какая краса в том низкорослом ольховнике? А затосковал — мочи нет! Вынь да положь мне ольховник! Места себе не найду…

Володю не удивляли рассказы отца. И верно, не про ту ли дорогу сквозь невысокую поросль кустарника да про небо в густых клочьях туч «Осенняя песня» Чайковского?

Володя боялся, что Ольга сочтет непрофессиональным такое понимание музыки, и помалкивал о своих разговорах с отцом. Он так и не научился следить за развитием темы, но в воображении его на всю жизнь с «Осенней песней» связалась память об отцовской тоске по родным дорогам среди мелколесья.

Как-то раз Володе попалась книга в переплете цвета утреннего неба: белое летнее облако повисло над кучкой деревьев. Библиотекарша дала Володе эту книгу. Она называлась «Повесть о лесах». Он принес книгу домой, прочитал.

На поляне в сосновом бору стоял дом Чайковского. Тихо шумели сосны. Чайковский работал. Володе вдруг показалось, что все это он видел: поляну, сосны, веселые просеки, колеи дорог, налитые летним дождем… Не деревенская девочка из книги, а он сам, Володя, сидел на горячих от солнца ступеньках крыльца и слушал, как Чайковский играет.

…Отец поднялся из-за стола, положил на чертеж карандаш, потянулся:

— Читаешь, Владимир?

— Читаю.

Мягко ступая в своих войлочных туфлях, отец шагал по комнате и, отдыхая, курил.

— «Все внутри трепещет и бьется… Одна мысль перегоняет другую», — сказал он, возвращаясь к столу, и засмеялся.

Отец запомнил эти слова Чайковского и любил их повторять. На столе у отца — новый чертеж.

«„Все внутри трепещет и бьется“. Эпиграф», — записал Володя в тетради.

Так он готовил доклад.

НИ ПУХА НИ ПЕРА!