Nada

Ворчу, что в свои пятнадцать уже не верю во всякие сказочки. Джек обычно парирует, что чудесам все равно, сколько мне лет, и продолжает рассказывать свои истории так, как будто они и правда случились.

– Такие шкатулки раньше продавали на каждом шагу. Начинали с первого дня декабря, чтобы оставить достаточно времени до зимнего солнцестояния.

Я пытаюсь открыть шкатулку силой, но крышка, хоть и кажется очень хлипкой, держится крепко. Внутри что-то позвякивает, гремит и катается, а еще… Температура, вечер, поздний ноябрь, весь дом уже увешан разноцветными лампочками, – брат говорит, чем темнее снаружи, тем светлее должно быть внутри, таковы, говорит мой безумный брат, людские традиции, просто о них все забыли. И я слушаю его, слушаю шкатулку, изо всех сил прижимая ее к уху, и мне кажется, что я слышу в ней ветер. И море. И птиц, и чего только не. Температура, вечер, устала, Джек морочит голову своими байками, пользуясь тем, что я не могу проверить, выдумывает он или нет. Когда я была совсем крошкой, все книжки со сказками, забытые, пылились в шкафу, потому что в них не было ничего даже наполовину такого же интересного, как то, что прямо на ходу выдумывал Джек.

– Это были шкатулки для писем, да-да, не смотри, что такие маленькие: в них клали совсем не листы бумаги. Шкатулка каждый год была новая, причем ее обычно покупали или заказывали у мастера, делать ее своими руками считалось к несчастью, хотя в те очень давние времена люди намного больше, чем сейчас, делали сами. А знаешь, почему?

– Почему?

Меня уже настолько затянуло в сказку, что я безропотно пропускаю мимо ушей Джеков намек на мою абсолютную криворукость – даже дырку на джинсах ровно зашить не могу, вечно изнанка вся кривая, косая и в лишних нитках. Мы с Джеком живем все равно что одни, – мамы вечно нет дома, – и большую часть уборки делаю я, а он, как ни странно, отлично справляется с готовкой и штопкой, говорит, ему нравится создавать то, чего не было, и чинить то, что сломано. Говорит, это тоже магия, совсем со своей аспирантурой свихнулся.

Ну давай, давай, сумасшедший, не молчи, рассказывай уже дальше.

– Считалось, что в этих шкатулках люди отправляют письма собственной смерти. И, чтобы она не нашла их раньше времени, путают следы: если шкатулка сделана чужими руками, за другим твоя смерть не явится, значит, оба вы, ты и мастер, в безопасности.

– А если они так боялись, зачем это делать? Даже не так, – поправляюсь я, и глаза у меня сверкают, конечно же, исключительно из-за того, что температура и лихорадит. – Вообще – зачем вообще это делать?

– Ты знаешь, что такое зимнее солнцестояние?

– Самая длинная ночь в году, – послушно рапортую я.

Зануда Джек подсовывает мне огромное количество разных книг, содержащих знания, малоприменимые в современной жизни. Мама говорит, что он забивает мне голову глупостями, что вся эта ерунда про свет, ветер и прочую природу-погоду бессмысленна, когда ты живешь в большом городе, у тебя всегда есть электричество, отопление, телефон и магазины и ты никуда не собираешься отсюда переезжать. Только вот мамы вечно нет дома, а смотреть на мир Джековыми глазами мне нравится.

– А это значит – что?

– Что после него темнота начнет убывать.

– И поэтому?..

И поэтому, если ты хочешь отправить письмо своей темноте, это самое подходящее время. Я продолжаю вертеть в руках шкатулку и смотрю на нее со все большим подозрением.

– Но ты же сказал, что она не для писем.

– Я сказал, что она не для листов бумаги, а вот для писем как раз – очень даже.

– Как так?

Гирлянды, которые Джек развешивает по всему дому каждый год в первый день ноября, светятся теплым желтым – цветные брат не признает, говорит, они должны быть такого же цвета, как пламя. На подоконнике горят свечи, и время от времени я кашляю так сильно, что рискую их загасить. Я почти не могу шевелиться и очень редко встаю, поэтому о том, что происходит на улице, мне докладывает Джек: о, снег пошел, причем как будто сразу весь снег на свете, такой густой и торжественный. Вот выздоровеешь к следующему такому снегопаду – непременно пойдем под него гулять.

– А на каком языке говорят мертвые? Вот и я тоже не знаю. Никто не знает. И непонятно, говорят ли они вообще и могут ли что-нибудь прочитать. Зато почувствовать точно могут. Что значит нет? – брат не заставляет задавать этот вопрос вслух, отвечает на него сразу сам, все-таки он у меня редкая умница, а я у него – редкий трус, но любопытство – самая большая сила на свете, и пусть мне больше никогда не пытаются доказать иное. – Слышала когда-нибудь, как вместо «умер» говорят «ушел»? Думаешь, просто так?

Температура моя ползет вверх и замирает на отметке «тридцать девять и два». Я слушаю Джека и начинаю думать, а просто ли так он рассказывает мне про эти письма сейчас, когда мне настолько паршиво. Джек никогда ничего не делает без причины, и уж тем более если дело касается его драгоценных сказок, в смысле, тьфу ты, культурологических изысканий – кажется, я давно уже перестала их различать. Возможно, именно этого он и хотел.