Надежда мира (СИ)

Как он на меня посмотрел! Повернулся и поднялся на наш чердак. Он собирал вещи, я за ним на коленях ползал, а он обходил меня, будто стул, ни разу взгляда не задержал, будто нет меня и не было никогда. Я за ним и по улице бежал, умолял, оправдывался, не помню, что говорил, и мне было наплевать, что на улице полно людей, что смотрят недоуменно, посмеиваются. Наверное. Не помню. В конце концов Матису надоело. Он задержался на несколько секунд. Дал мне пощечину, да такую… мужскую, с ног сшиб. Бросил брезгливо: «Шлюха!» – и пошел дальше. А я сидел на тротуаре и смотрел ему вслед, пока не потерял из виду. Уголком сознания понимал, что вокруг собралась толпа, что смеются, пальцами показывают, плюют. Все равно.

Приплелся обратно в гостиницу, вещи собрал и больше в этот город не возвращался. И Матиса тоже больше не видел никогда.

После смерти Камита я думал, что хуже просто быть не может. А оказалось, очень даже может. Очень даже…

Через пару месяцев Хайлан нашел меня. Уже не попросил, а потребовал ночь. Я его обошел… вот как Матис обходил меня. Тогда он послал своих людей, меня просто завязали бантиком, едва не оторвав руки, и бросили к его ногам. Я послал его к черту. А он приказал им меня подержать.

Первый год я от него бегал. Шарахался от каждого куста, старался не бывать в больших городах. Это только добавляло ему азарта. Я уходил из Комрайна, прятался, ему это удовольствие доставляло, его вожделение лишь росло. И я сломался. Иду, куда хочется, а когда он до меня добирается, подчиняюсь. Почти восемь месяцев прошло, я уж подумал, все, надоел я ему, радоваться боялся… и правильно боялся. Несколько дней он меня просто из постели не выпустит, вот и все. Я привык. Смирился. Он не злой, не жестокий, он искренне не понимает, почему Матис не захотел меня даже выслушать, считает, что Матис меня не любил, потому что любящий прощает, ведь я на это пошел только ради него… Какая разница… Матис меня как раз любил. А я ведь знал, каков он в вопросах чести. Должен был предвидеть. Пусть бы даже Хайлан меня не опередил, я понимаю, что Матис не простил бы никогда.

Я даже не слышал о нем с тех пор. Наши при мне о нем не говорили, даже Фак и Гартус. Он уже не мог петь один, ведь даже вторую партию не вытянул на состязании. Ему мало оставалось. Думаю, он умер… самое большое через год. А я вот живу.

Женя не выдержала и всхлипнула, хотя до этого плакала молча, орошая слезами темные штаны Риэля. Он погладил ее по голове.

– Не плачь. Все уже прошло. А Хайлан… это неизбежное зло, с которым мне приходится мириться. Жаловаться некуда и не на что. Да и не стану я жаловаться, сама понимаешь. Женщина может обратиться к властям, к страже, в тайную полицию, ее могут защитить… иногда, потому что никто не станет связываться с владетельным аристократом ради простой служанки… А мне и вовсе… Нет в законе ничего, что запрещало бы насилие над мужчиной. Подразумевается, что так не бывает. Мужеложства вроде бы как и нет. Мне остаются два варианта: смолчать или убить кого-то, себя или его. Только это я тоже не могу. Не умею убивать и не хочу учиться.

А Тарвик бы – запросто. Не себя, конечно, себя он любил, а вот такого тана Хайлана замочил бы в сортире по завету российского президента и даже не поморщился. К черту Тарвика. Не думать о Тарвике. Подумай лучше о Риэле, эгоистка чертова. Вот откуда это одиночество: он самому себе так и не простил своего поступка. А к Матису симпатии не возникало. Ах-ах, какие мы гордые, не могли мы подумать не о себе, а о том, что сам Риэль чувствовал, когда в чужую постель ложился. Любящие – великодушны. Только никто этого Матису никогда не говорил, наверное.

Карета остановилась. Один из всадников распахнул дверцу, посмотрел на них и разразился комментариями:

– Что, полизала ему? А вдруг тану это не понравится? Впрочем, это здорово, тогда он тебя нам отдаст во временное пользование. Ты не бойся, красотка, тебе понравится, мы парни жаркие, горячие, баб любим. Это ж нормально для мужика – баб любить…

– Тану Хайлану об этом скажи, – спокойно посоветовал Риэль, неспешно вставая и обуваясь. Женя сунула ноги в туфли и мрачно покосилась на «нормального мужика», слегка потерявшего уверенность. Риэль не дал ему прикоснуться к Жене, и багаж взять не позволил, свой мешок вскинул на спину, Жене помог надеть ее рюкзачок, снова обнял ее за плечи, все так же глядя остановившимися глазами куда-то перед собой.

Это была гостиница, довольно большая и весьма приличная, хотя и стояла на самом краю то ли городка, то ли большого села. За ней виднелись деревья: лес или парк, у входа стоял швейцар – во всяком случае очень важный дяденька в расшитом золотой нитью длинном лапсердаке, с поклоном открывший перед ними дверь.