Надежный человек

Йоргу — тщательно подстриженная бородка, жилет поверх рубахи, какие носят на хороводах парни. Молодит его даже лысина на макушке. Видный человек Йоргу и красив — с белым, без единой морщинки лицом. К тому же благочестивые, смиренные глаза святого, озабоченного скорее небесными, нежели земными делами… Он слегка прихрамывает и потому освобожден от фронта… Навалившись грудью на небольшой коловорот, он сверлит крохотное, с булавочную головку, отверстие на желтом латунном бруске, с виду напоминающем светильник…

 — И трубку получил, и шплинты? — не отрываясь от работы, спрашивает Волох. — Все в порядке?

 — Получил и тут же передал, но только одну трубку. — Он показывает рукой куда‑то в сторону, где у самой двери работают двое молчаливых, углубленных в свое дело рабочих.

Когда входишь в подвал, то дверь прикрывает их, зато они хорошо видят каждого входящего. Более того, если они не посторонятся, то в мастерскую вообще нельзя будет войти.

 — Но как все‑таки обстоит со шплинтами? — снова спрашивает Сыргие, озабоченно глядя на часы.

 — Продвигается, — отвечает сосед. — Уже почти готовы. А тебе еще долго мучиться?

Волох, с гаечным ключом в руках, изо всех сил старается отвинтить заржавленную гайку с болта. То и дело поглядывая на часы, он все более и более хмурится.

 — Плесни керосином — может, сдвинется, — советует сосед.

 — Исключается.

 — Тогда попробуй двойным ключом.

 — Не люблю, слишком велик — бросается в глаза…

Обливаясь потом, он наконец отвинчивает гайку, достает из‑под верстака два куска железнодорожного рельса, соединенные между собой взятыми на гайки болтами, также давно проржавевшими, зажимает один за другим на тисках и снова начинает орудовать ключом.

Часовая стрелка безжалостно движется вперед.

Из глубины доносится жужжание шлифовального станка, сопение горна. Выплывают еще какие‑то силуэты, едва различимые в полумраке подвала.

 — Эй, Канараке, орлиный взгляд, бросай под лавк свои очки! Сегодня уже не явится ни один инспектс брать тебя в армию, они теперь сами рады унести домой целыми и невредимыми свои задницы!

 — Посмотрим, какой роскошный товар принес наш брат Хараламбие! — не остался в долгу и Канараке, бросаясь к коробу. Он стал поправлять на переносице очки. — Опять эти гнусные банки! На помойке подбирали что ли?

Йоргу открывает крышку короба, тщательно рассматтривает содержимое.

 — Ого, — говорит он, незаметно кивая Волоху: пускай бросает свои тиски и поскорее идет к нему. В т же время достает из короба продолговатый желтый бру сок и внимательно рассматривает его. — Размеры точь–в–точь подходят. Остается поставить на место трубку, пропустить через нее шнур, и посылай в нужное место хоть сегодня… Я давно знал, какой ты у нас хитрый, — обращается он к Канараке.

Тот, боясь забыть что‑то, делает какие‑то пометки карандашом.

 — Да, — говорит он, — лучше пусть ночует там, где нужно. Спокойнее.

 — Но почему? — спрашивает Сыргие. — Какой смысл тащить в такое позднее время? А что думает брат Хараламбие?

 — Я согласен, — отвечает старик. — Не годится, чтоб ночевал рядом с этими безбожниками, — он смеется в усы. Потом показывает пальцем вверх. — Если б там узнали, что светильники лежат рядом с консервными банками.

 — Меня ни один патруль не остановит. И дезертировать не нужно, и хромым делаться не собираюсь. Давать взятки инспекторам — дело Параскивы, захочет она дать — хорошо, не захочет — все равно не пропаду… Давать за меня взятку нет нужды: господь ниспослал старость. Только одно плохо: впереди ждет дорога в ад… Будут бить плетками по пяткам или накинут веревку на шею…

 — Не греши, брат, не греши! — возмущенно говорит Йоргу.

 — А ты заткни глотку, ворона! — одергивает его Хараламбие. Он держит в одной руке паяльник, в другой пластинку олова. — Подержи немного, брат! — обращался он к Йоргу. — Вот так, держи прямо и не шевели! Пока не застынет. У олова есть капризы. Посмотри: трубка не засорена? — спрашивает он Волоха. — У тебя острый глаз, язык, правда, тоже…

 — Ну нет, он парень дельный…

Не успевает Канараке договорить, а Волох толком разглядеть трубку, как у дверей поднимается шумиха, то пытается пробиться сквозь живой заслон, установленный у двери, в то время как рабочие, склонившись над кучей специально набросанных досок, преграждают дорогу нежданному гостю.

 — Осторожно! — предупреждающе звучит чей‑то голос, и в одно мгновение мастерская, как будто много раз проводила соответствующую репетицию, принимает совсем другой вид. Один торопливо накладывает повязку на глаз или приделывает горб под курткой спецовки, другой, решивший на время стать хромым, прилаживает под мышкой костыль…

 — Инвалиды, вперед! Вперед, калеки божьи! — Истинные инвалиды должны были прикрывать прочих. — Показывайте обрубки, обнажайте раны!

Стоит невообразимый грохот: все, как один, стучат молотками. Шипят кузнечные мехи, скрежещут пилы. На наковальне невесть откуда появился раскаленный кусок железа, по нему бьют несколько молотков… Все другие также полностью погружены в дела. Короб брата Хараламбие бесследно исчез, его запихнули в темный угол, прикрыв листами ржавого железа.