Надгробные речи. Монодии

В то время как усердие последнего было направлено в эту сторону, брату его выпало разделить высокое звание с властителем, заняв при нем второе место[467]. Произошло это так. Когда Констанций вступил в двойную войну — сначала с персами, а затем с самозванцем[468], ему, конечно, понадобился соправитель, и Галл был призван из Италии охранять наши восточные земли[469], и то звание, которое прежде имел его отец, ныне досталось ему — ведь он приходился властителю братом.

И вот, когда последний в сопровождении телохранителей шествовал через Вифинию, братья свиделись[470], но настроений сего мужа счастливая судьба брата не изменила, и то обстоятельство, что тот стал цезарем, не сделало его нерадивым — напротив, прежнее его усердие в красноречии только возросло, и он с удвоенной силой отдался своему труду, полагая, что ежели суждено ему остаться простым гражданином, то словесное искусство, приобретенное им по божьей воле, заменит ему державную власть, а ежели судьба дарует ему скипетр, то своими речами украсит он царский трон.

Вот почему предавался он сим занятиям и днем, и ночью — и при сиянии солнца, и при свете лампады — и не умножал свое состояние, хотя без труда мог это сделать, а совершенствовал свою душу. Как-то, сблизившись с людьми, преисполненными Платоновой мудрости[471], узнав от них о богах и о божествах, об истинных создателях и о блюстителях мира, о том, что такое душа, и откуда она берется, и куда исчезает, и что ведет ее к гибели, и что возвышает, и что тянет ее долу, и что возносит горе, и что для нее — оковы, и что — свобода, и как одного избежать, а другого достичь, — узнав всё это, он смыл чистою речью соленую горечь слуха[472] и, отринув всё прежнее пустословие, украсил свою душу истиной, словно иной великий храм, прежде оскверненный, — статуями богов.

И стал он после этого душевного переворота иным, хотя и казался прежним, так как явиться в истинном своем виде не мог. Эзоп в этом случае сочинил бы басню, где не осел прикрывается львиной шкурой, а лев — шкурой осла[473]. Однако он понимал, что хотя в знании — польза великая, зато казаться прежним — безопаснее[474]. И так как повсюду шла о нем молва, то все почитатели Муз и прочих богов, кто по суше, а кто по морю, спешили увидеть его, узнать его, самим сказать и его послушать. Пришедшим же нелегко было от него оторваться, ибо сия Сирена притягивала к себе не только речами, но и душевным складом, располагавшим к дружбе. Его умение горячо любить пробуждало в других ответные чувства, так что, испытывая взаимную и искреннюю привязанность, и те, и другой с трудом расставались друг с другом.

Итак, накопив всевозможные познания, он являл их и в поэзии, и в риторике, и в философии, превосходно владея и греческим языком, и не в малой степени — другим[475]. И хотя властитель проявлял заботу об обоих братьях, всякий благомыслящий человек возносил молитву о том, чтобы владыкою государства стал этот юноша, чтобы остановилась гибель вселенной и чтобы предстателем за всех недужных стал тот, кто умеет исцелять подобные недуги. Я бы не стал утверждать, что Юлиан осуждал эти чаяния, — не буду лгать, он и сам того желал, но не из стремления к роскоши, власти и порфире, а дабы собственными трудами вернуть народам всё то, чего они лишились, и прежде всего — благочестие. Ибо более всего ранило его сердце зрелище поверженных храмов, упраздненных священнодейств, перевернутых алтарей, отринутых жертвоприношений, подвергаемых гонениям жрецов и храмовых богатств, расхищенных бессовестными святотатцами[476]. И если бы кто из богов его заверил, что всё это будет восстановлено другими, то он, я убежден, настойчиво уклонялся бы от власти, ибо стремился не к господству, а к благоденствию городов.