Надгробные речи. Монодии

Немало было у нас правителей, душой благородных, но родом незнатных, способных оберегать свою державу, но стыдившихся говорить о своем происхождении, так что ораторам, их восхваляющим, предстояла нелегкая задача — исцелять их от этой раны. Но сей муж не обладает ничем из того, что препятствовало бы похвале. Первым делом скажу я о его происхождении. Дед его был государем[452], который менее всего стремился к обогащению и тем заслужил величайшую любовь своих подданных. Отец же его, государев сын и брат[453], имевший больше прав на власть, чем тот, кому она досталась[454], невзирая на то, пребывал в спокойствии, одобрял нового правителя и до конца своих дней жил с ним в дружбе и согласии. Женившись на дочери наместника[455], человека дельного и благоразумного, к каковому даже победивший недруг его проникся уважением[456] и увещевал своих сановников управлять, беря с него пример, он производит на свет этого благороднейшего мужа и оказывает честь тестю, назвав его именем своего сына. И вот, Константин умер от недуга, а чуть не весь род его — и отцов, и детей в равной мере — сразил меч[457]. Однако сей муж и единородный старший брат его избегли великого избиения, причем одного из них спас недуг, представлявшийся достаточно опасным, дабы завершиться смертоубийством[458], а другого — его возраст, ибо он лишь недавно был отлучен от груди[459]. Старший проявлял больше интереса к иным занятиям, нежели к красноречию, полагая, что так он менее всего вызовет зависть, в младшем же божество, к нему благоволившее, пробудило любовь к речам, и он — внук государя, племянник государя и двоюродный брат государя — упражнялся в них в городе, величайшем после Рима[460], посещая там школу и держась при этом скромно, ничем не выражая недовольства и не желая привлекать к себе внимания толпою прислужников и шумною свитой. А был при нем только евнух — надежнейший страж целомудрия — да еще один воспитатель, не чуждый учености[461]. Одежда его была проста, в обращении с другими он не обнаруживал надменности, но первым вступал в беседу, не презирал бедняков, являлся на приглашения, а придя, ожидал, пока его не позовут, стоя там же, где полагалось стоять и остальным, слушал то же, что и остальные, и уходил вместе с ними, ни в чем не требуя к себе особого отношения, так что посторонний, оглядев толпу учеников и не зная, кто они и чьими детьми являются, нипочем не догадался бы о его высоком звании.

Однако не во всём он был им ровней: своей сметливостью, способностью воспринимать и удерживать в памяти сказанное и неутомимостью в труде он далеко опережал прочих. Видя это, я печалился, что не мне довелось заронить семена в столь даровитую душу. Ведь юноша находился в обучении у одного негодного софиста[462], каковому он достался в качестве награды за то, что тот поносил богов, причем подобные же взгляды софист внушал и своему питомцу, вынужденному терпеть низменное красноречие своего учителя только из-за того, что он воевал с алтарями. Между тем юноша приближался к поре мужания, и царственная натура его уже угадывалась по множеству приметных черт. Это не давало Констанцию спать спокойно, и вот властитель, убоявшись, как бы этот великий город, равный своим могуществом Риму, не был очарован достоинствами юноши и как бы не вышло из этого чего-нибудь для него неприятного, посылает юношу в город Никомеда[463], каковой не внушал подобных опасений, но давал столь же хорошие возможности для обучения. К этому времени там уже преподавал и я, предпочитая этот город, суливший мне покой, другому, изобиловавшему всяческими опасностями[464]. Однако Юлиан школу мою не посещал, хотя по-прежнему проявлял интерес к моим сочинениям, доставая их за деньги.

Причина, по которой моими речами он восхищался, а автора их избегал, была такова: тот распрекрасный софист обязал его поклясться многими и великими клятвами, что он не будет зваться моим учеником и посещать мою школу. Юлиан же, хотя и досадовал на того, кто связал его этакими клятвами, обещания своего не нарушил, но, жаждя приобщиться к моему искусству, нашел способ и клятв не преступить, и к речам моим приблизиться, наняв за большую плату того, кто ежедневно приносил ему записи моих уроков[465]. И в таковых обстоятельствах с особенною силой проявилась его природная одаренность. Ведь, не посещая вовсе моих занятий, он преуспел в подражании мне[466] гораздо больше, нежели те, кто слушал меня всё это время, и, продвигаясь вперед впотьмах, опередил в обилии плодов учения тех, кто шествовал по ярко освещенному пути. Вот почему, полагаю я, есть в его речах, сочиненных позднее, что-то и от моего искусства, как будто он был одним из моих учеников.