Надгробные речи. Монодии

И вот он отправляется к Матери богов во Фригию[403]. Затем, услышав от нее там нечто[404], спешит в путь. Потом из Киликии идет медленно, и это — по воле Зевса. Прибывает в великий город Антиоха или, если угодно, любезного ему Александра[405], не позволявшего ему лениться, подобно тому как один афинский полководец — другому афинскому полководцу[406]. Здесь он проводит бессчетное количество судебных заседаний, издает множество законов, пишет книги в защиту богов[407], посещает храмовые святыни: одни — в городе, другие — на холмах перед городом, третьи — на высоких горах. Не было пути настолько трудного и неодолимого, каковой не показался бы ему ровным, если в конце его находился ныне существующий или некогда существовавший храм. Жители же тех мест вплоть до границ Египта и Ливии, узнав, сколь ревностно государь исполняет священные обряды, редко оставались по домам, но проводили всё время в храмах.

Не нужно было тебе тогда, о бесценнейший, отклонять персидское посольство, просившее мира и готовое согласиться на любые условия, какие бы ты ни выдвинул[408]. Но тебя принудили к обратному страдания страны, находящейся вблизи Тигра, которая была разделена на части, опустошена и много раз подвергалась вторжениям[409], при каждом из которых вывозились оттуда[410] ее богатства. Ибо ты считал, что будет своего рода изменою, стремясь к покою, не отплатить врагам. Но глядите — божество сему воспротивилось! Вернее, ты подверг их каре, далеко превзошедшей их преступления. Ассирийская земля, прекраснейшее из всех владений персов, изобиловала тенистыми и высокими финиковыми пальмами и другими деревьями разнообразных пород, сохраняя золото и серебро ассирийцев, ибо была защищена наилучшим образом. Понастроены там были великолепные царские дворцы; кабаны, лани и другая добыча охотников стереглись в огороженных местах; крепости, не доступные для врагов, вздымались высоко вверх, села походили на города, и в остальном сия земля в высшей степени процветала. Напав на персов, государь наводнил их страну солдатами и, со смехом отдав на разграбление, так опустошил[411], что тем оставалось только искать себе иного отечества, ведь даже целое поколение людей не смогло бы восстановить разрушенное. И невероятный подъем на крутой берег, и ночное сражение, уничтожившее великое множество персов[412], и страх, сковавший их члены, и то, как издали робко взирали они на опустошение земли своей, — вот возмездие, каковому он их подверг.

Возврати же нам, о наивысший из богов, соименного тебе[413], который, многократно призывал тебя в начале того года! Год сотоварища его[414], хотя и старика, ты завершил[415], а государь сошел в могилу среди года! И он лежал в могиле, а мы в это время ублажали Нимф в Дафне[416], пляскою и прочими способами выражая свою благодарность, не ведая ничего о постигшем нас горе. Кто же выковал то копье, коему предстояло явить такую силу?[417] Какое божество наслало на государя дерзкого всадника? Кто направил ему в бок это копье? Или сие сотворило не божество, а чрезмерное усердие самого государя, каковое его понуждало объезжать и воодушевлять войско, привыкшее к праздности и бездействию, по большей части не знавшее ран? Ибо он настолько пренебрегал своей безопасностью, что можно лишь удивляться, как это не вырвали его из рук врага ни Афродита, ни Афина! А между тем это было бы подобно той помощи, кою явили они в давние времена, когда одна спасла Менелая, а другая — Париса[418], человека, содеявшего несправедливость и поделом притесняемого. Какою была тогда речь на небе? Кто поднялся в качестве обвинителя Ареса, как некогда — Посейдон[419], когда государя, раненного, уносили на щите еле дышащим, когда войско изнемогало от рыданий, когда оружие выскальзывало из рук воинов, как в Сицилийском проливе вёсла — у товарищей Одиссея?[420]

Подняли тогда плач Музы[421], подняли они его в Беотии, во Фракии и в милых им горах, охвативший, я думаю, всю землю, море и воздух, — плач о том, каковое беззаконие свершилось, и обо всём прочем, ибо алтари их лишились своей трапезы. Оплакиваем его и мы в своих сообществах: философы — того, кто вместе с ними исследовал Платона[422], риторы — того, кто был искусен в собственных речах и в умении судить о речах других, а те, кто враждовал друг с другом и ждал справедливого приговора, — лучшего судью, чем Радамант[423].